рассказ маляра Андрея Степановича (фамилия неизвестна), старика лет шестидесяти записан Евгением Захаровичем Барановым летом 1925 г.
![Маляр.]( "Маляр.")
Какому именно Карзинкину посвящена легенда, я не мог установить, так как упоминаемые в ней дома на Покровке и Тверской улицах принадлежали разным лицам этой фамилии. Вообще собрать более или менее точные сведения о Карзинкине мне не удалось, и лишь в одном случае от бывшего торговца И. Г. Колосова, имевшего на Сивцевом Вражке бакалейную лавочку, я узнал, что действительно был такой старик Карзинкин: чаем торговал и ходил пешком в длиннополом сюртуке и с палочкой. Чай его славился, самый ходкий чай был под названием «красненького» — брал густым настоем. Что касается «порядка», по которому ни одна вещь из имущества не должна была выходить из его дома, — Колосов об этом ничего не слышал.
Мало ли было этих богачей московских. Одних Морозовых сколько! Потом пошли Коншины, Бахрушины, Прохоровы — да всех и не упомнишь. Мало ли. А только богач богачу рознь... Иной на готовое пришел: отец нажил, отец припас. А ты вот приди в Москву в лаптях и всего капиталу у тебя пятак, и тысячи наживи. Вот это дело! За такое дело вполне можно сказать тебе одобрение: «Хвала и честь твоему уму». Это, действительно, с гроша пошло твое богатство. Какой-нибудь несчастный пятак пришел и с него вошел в тысячи. Это, действительно, смекалистый ум. А чтобы готовым капиталом распорядиться — это не хитрость. Ты вот сумей-ка нажить.
А только богач богачу рознь... Про других богачей не говорю, не знаю, как они там наживали свои капиталы, а вот про Карзинкина слышал от знающего человека. Это который чаем торговал Карзинкин, фамилия известная. Его дома и на Покровке, и на Тверской. На Тверской один дом, это как идти к Иверским воротам, вот, не доходя немного, по правую сторону стоит большой домина.
Человек известный Карзинкин, когда-то гремел. И был он человек особенный. Такой обычай был, такой он порядок в своем доме завел: чтобы ни одна вещь не выходила из его дома, даже какая-нибудь пустяковина нестоящая, чтобы не пошла по людям.
Возьми вот такой предмет — картуз. Носит, носит его Карзинкин, смотрит — засалился картуз, пора новый надевать. Он и наденет, а этот старый в землю закопает — пусть гниет. А чтобы нищему отдать — так это Боже сохрани. Он нищему новый картузик купит, а чтобы свой отдать — ни-ни. Яму выкопает и похоронит: «С Карзинкиной головы на чужую не переходи». Вот такой порядок был у него. Одежа износилась, рубаха ли, штаны ли — сейчас похороны. Сам яму выкопает, сам землей засыплет. И всякую вещь так. Взять ведро. Продырявилось — сейчас хоронить. Такой чудодей был.
Это тоже вот. Жила у него лошадь, жила-жила, свое отработала, состарилась. Иной бы татарам на убой продал, а он её на дачу отправил и конюха особого приставил к ней. Кормил, поил хорошо. Живи, отдыхай на старости лет. И сена ей лучшего вволю, и овсеца, и отрубей. И уход самый хороший. Иной человек такого ухода не видел. Ну, как ни кормил, как ни ухаживал, а подохла лошадь — пора пришла. Так что ж ты думаешь? Он и ей похороны устроил. В саду яму выкопал и похоронил.
И всё у него так было... Курица сдохнет — не смей в навоз бросать, а похорони. Вот какого он порядка придерживался.
А сам из мужиков, настоящий деревенский мужик. И в комнате у него был такой шкаф, весь из стекла, а в шкафу этом — рубаха холщовая, вся изорванная, да штаны такие же рваные висели, да ещё пара истоптанных лаптей. Это он в такой одеже впервые в Москву пришел работать.
Ну, мужик не дурак был. Сумел шевельнуть мозгами, ему и повезло, он и разбогател. Только хоть и разбогател, а роскоши не придерживался. Не было у него этой дурацкой моды, чтобы пыль в глаза пускать... Эти разные там финтифлюшки — этого не было. По простоте жил. Идет по улице, и не подумаешь, что Карзинкин-миллионер идет: картузик на нем простенький, сюртучок тоже простенький (тогда купцы всё больше в сюртуках ходили), такой сюртучок - самый простой, и сапоги не ахти какие... Идет себе полегоньку с палочкой... Посмотришь — подрядчик маленький, самый грошовый подрядчик. А раскуси-ка его — он тебе все правила жизни разъяснит. Башка. Ему не вотрешь очки, не скажешь — надо полтора пуда краски, когда её от силы требуется фунтов пятнадцать. Его не обставишь. Он на глазомер определит, сколько требуется материала. Он сам из семи котлов кашу едал. И тебя-то самого по твоему носу, по твоей ухватке определит — настоящий ты мастер или только шантрапа грошовая. Его не проведешь. Он и городскую жизнь знал, и деревенскую. И простой был, не кичился своими миллионами. Он и сыновей своих учил, как надо жить. Подведет к этому шкафу стеклянному и говорит:
— Вы не задирайте носа. Смотрите, в какой одежде родитель ваш пришел в Москву.
Ну, сыновья для блезира и посмотрят. Ну, да ведь и люди-то они не отцовского калибра. Они все на рысачках, да на автомобилях, и шагу без них не сделают, да всё с портфелями, всё с портфелями под мышкой. А старик отец и не потрогал этот портфель, а миллионы нажил. Да и что такое портфель? Одна только платформа: всего больше для пущей важности. Напихай в него бумаги себе какой, а со стороны люди подумают — дела. Да мало ли чего не положишь? Вон у нас на работе техник тоже портфель таскает. По первоначалу мы думали: чертежи человек носит. А в нём вот какие чертежи: полбутылочки брыкаловки да закусочка — колбаска, булочка. Отвернется, запрокинет голову и дует прямо из горлышка. Выпьет сколько ему надо, закусит, и пошел за работой доглядывать:
— Тут вот колер пусти погуще, то-сё... — Нос-то насандалит — ему и неймётся. Ну, парень, однако, ничего: и дело знает, и человек снисходительный...
Ну, а Карзинкину к чему портфель? Он и без него знает, что ему требуется. Тоже вот эти рысаки да автомобили — не признавал их. Ну, может, раз в год, а то и два возьмет извозчика. А то все пешочком, все пешочком. Тут не скупость. Тут укрепление ног. Нежностям не потакал. Ему этого пирожного и не показывай. Он лучше ломтик черного хлебца с солью съест — тут пользительнее будет. И шинпанского ему не надо. Он водочки по препорции выпьет и закусит добре — оно и будет ему на здоровье. Ну, а всё же был чудачок. Бывало, увидит нищего:
— Эй, живая душа на костылях! На-ко вот тебе, поди, дерни шкалик. — И подает нищему семь копеек. А нищий и рад: отчего не дернуть? С нашим, мол удовольствием.
Вот он поскорее идет в кабак, а Корзинкин не отстаёт от него.
— Я, говорит, хочу посмотреть, как ты водку будешь пить. Ну, а нищему что?
— Хочешь? Ну и смотри. Идём вместе.
Вот и приходят в кабак. Требует нищий шкалик, пьёт, а Карзинкин смотрит на него и морщится.
— Ну как? — спрашивает.
— Хорошо! — говорит нищий. А Карзинкин смеётся:
— Вот то-то и есть, — говорит. — А то согнулся в три погибели.
Вот видишь, какая его забава была. Ну, только больше шкалика не поднесет, да и не всякому нищему подносил, а глядя по человеку. Зря деньги не швырял. Жил скромно. Ну, и скаредом не был, над копейкой не дрожал, бедному человеку не отказывал, помогал. А к Пасхе и Рождеству особое подаяние было. Только тут он не касался, не его забота была: жена распоряжалась, она уж знала, что и куда послать. По тюрьмам да по замкам целые возы подаяния посылала.
Арестанты глянут в окошко:
— Ну... Карзинкина обоз валит.
Это не то, что сунул нищему копейку, да и велишь: «за упокой души Варвары, Митрофана, Ивана»... Целый список, целое поминанье за одну копейку. А тут придут воза три, получай, что следует по положению. А помянешь ты добром Карзинкина или не помянешь — твоё дело.
Какому именно Карзинкину посвящена легенда, я не мог установить, так как упоминаемые в ней дома на Покровке и Тверской улицах принадлежали разным лицам этой фамилии. Вообще собрать более или менее точные сведения о Карзинкине мне не удалось, и лишь в одном случае от бывшего торговца И. Г. Колосова, имевшего на Сивцевом Вражке бакалейную лавочку, я узнал, что действительно был такой старик Карзинкин: чаем торговал и ходил пешком в длиннополом сюртуке и с палочкой. Чай его славился, самый ходкий чай был под названием «красненького» — брал густым настоем. Что касается «порядка», по которому ни одна вещь из имущества не должна была выходить из его дома, — Колосов об этом ничего не слышал.
----
Мало ли было этих богачей московских. Одних Морозовых сколько! Потом пошли Коншины, Бахрушины, Прохоровы — да всех и не упомнишь. Мало ли. А только богач богачу рознь... Иной на готовое пришел: отец нажил, отец припас. А ты вот приди в Москву в лаптях и всего капиталу у тебя пятак, и тысячи наживи. Вот это дело! За такое дело вполне можно сказать тебе одобрение: «Хвала и честь твоему уму». Это, действительно, с гроша пошло твое богатство. Какой-нибудь несчастный пятак пришел и с него вошел в тысячи. Это, действительно, смекалистый ум. А чтобы готовым капиталом распорядиться — это не хитрость. Ты вот сумей-ка нажить.
А только богач богачу рознь... Про других богачей не говорю, не знаю, как они там наживали свои капиталы, а вот про Карзинкина слышал от знающего человека. Это который чаем торговал Карзинкин, фамилия известная. Его дома и на Покровке, и на Тверской. На Тверской один дом, это как идти к Иверским воротам, вот, не доходя немного, по правую сторону стоит большой домина.
Человек известный Карзинкин, когда-то гремел. И был он человек особенный. Такой обычай был, такой он порядок в своем доме завел: чтобы ни одна вещь не выходила из его дома, даже какая-нибудь пустяковина нестоящая, чтобы не пошла по людям.
Возьми вот такой предмет — картуз. Носит, носит его Карзинкин, смотрит — засалился картуз, пора новый надевать. Он и наденет, а этот старый в землю закопает — пусть гниет. А чтобы нищему отдать — так это Боже сохрани. Он нищему новый картузик купит, а чтобы свой отдать — ни-ни. Яму выкопает и похоронит: «С Карзинкиной головы на чужую не переходи». Вот такой порядок был у него. Одежа износилась, рубаха ли, штаны ли — сейчас похороны. Сам яму выкопает, сам землей засыплет. И всякую вещь так. Взять ведро. Продырявилось — сейчас хоронить. Такой чудодей был.
Это тоже вот. Жила у него лошадь, жила-жила, свое отработала, состарилась. Иной бы татарам на убой продал, а он её на дачу отправил и конюха особого приставил к ней. Кормил, поил хорошо. Живи, отдыхай на старости лет. И сена ей лучшего вволю, и овсеца, и отрубей. И уход самый хороший. Иной человек такого ухода не видел. Ну, как ни кормил, как ни ухаживал, а подохла лошадь — пора пришла. Так что ж ты думаешь? Он и ей похороны устроил. В саду яму выкопал и похоронил.
И всё у него так было... Курица сдохнет — не смей в навоз бросать, а похорони. Вот какого он порядка придерживался.
А сам из мужиков, настоящий деревенский мужик. И в комнате у него был такой шкаф, весь из стекла, а в шкафу этом — рубаха холщовая, вся изорванная, да штаны такие же рваные висели, да ещё пара истоптанных лаптей. Это он в такой одеже впервые в Москву пришел работать.
Ну, мужик не дурак был. Сумел шевельнуть мозгами, ему и повезло, он и разбогател. Только хоть и разбогател, а роскоши не придерживался. Не было у него этой дурацкой моды, чтобы пыль в глаза пускать... Эти разные там финтифлюшки — этого не было. По простоте жил. Идет по улице, и не подумаешь, что Карзинкин-миллионер идет: картузик на нем простенький, сюртучок тоже простенький (тогда купцы всё больше в сюртуках ходили), такой сюртучок - самый простой, и сапоги не ахти какие... Идет себе полегоньку с палочкой... Посмотришь — подрядчик маленький, самый грошовый подрядчик. А раскуси-ка его — он тебе все правила жизни разъяснит. Башка. Ему не вотрешь очки, не скажешь — надо полтора пуда краски, когда её от силы требуется фунтов пятнадцать. Его не обставишь. Он на глазомер определит, сколько требуется материала. Он сам из семи котлов кашу едал. И тебя-то самого по твоему носу, по твоей ухватке определит — настоящий ты мастер или только шантрапа грошовая. Его не проведешь. Он и городскую жизнь знал, и деревенскую. И простой был, не кичился своими миллионами. Он и сыновей своих учил, как надо жить. Подведет к этому шкафу стеклянному и говорит:
— Вы не задирайте носа. Смотрите, в какой одежде родитель ваш пришел в Москву.
Ну, сыновья для блезира и посмотрят. Ну, да ведь и люди-то они не отцовского калибра. Они все на рысачках, да на автомобилях, и шагу без них не сделают, да всё с портфелями, всё с портфелями под мышкой. А старик отец и не потрогал этот портфель, а миллионы нажил. Да и что такое портфель? Одна только платформа: всего больше для пущей важности. Напихай в него бумаги себе какой, а со стороны люди подумают — дела. Да мало ли чего не положишь? Вон у нас на работе техник тоже портфель таскает. По первоначалу мы думали: чертежи человек носит. А в нём вот какие чертежи: полбутылочки брыкаловки да закусочка — колбаска, булочка. Отвернется, запрокинет голову и дует прямо из горлышка. Выпьет сколько ему надо, закусит, и пошел за работой доглядывать:
— Тут вот колер пусти погуще, то-сё... — Нос-то насандалит — ему и неймётся. Ну, парень, однако, ничего: и дело знает, и человек снисходительный...
Ну, а Карзинкину к чему портфель? Он и без него знает, что ему требуется. Тоже вот эти рысаки да автомобили — не признавал их. Ну, может, раз в год, а то и два возьмет извозчика. А то все пешочком, все пешочком. Тут не скупость. Тут укрепление ног. Нежностям не потакал. Ему этого пирожного и не показывай. Он лучше ломтик черного хлебца с солью съест — тут пользительнее будет. И шинпанского ему не надо. Он водочки по препорции выпьет и закусит добре — оно и будет ему на здоровье. Ну, а всё же был чудачок. Бывало, увидит нищего:
— Эй, живая душа на костылях! На-ко вот тебе, поди, дерни шкалик. — И подает нищему семь копеек. А нищий и рад: отчего не дернуть? С нашим, мол удовольствием.
Вот он поскорее идет в кабак, а Корзинкин не отстаёт от него.
— Я, говорит, хочу посмотреть, как ты водку будешь пить. Ну, а нищему что?
— Хочешь? Ну и смотри. Идём вместе.
Вот и приходят в кабак. Требует нищий шкалик, пьёт, а Карзинкин смотрит на него и морщится.
— Ну как? — спрашивает.
— Хорошо! — говорит нищий. А Карзинкин смеётся:
— Вот то-то и есть, — говорит. — А то согнулся в три погибели.
Вот видишь, какая его забава была. Ну, только больше шкалика не поднесет, да и не всякому нищему подносил, а глядя по человеку. Зря деньги не швырял. Жил скромно. Ну, и скаредом не был, над копейкой не дрожал, бедному человеку не отказывал, помогал. А к Пасхе и Рождеству особое подаяние было. Только тут он не касался, не его забота была: жена распоряжалась, она уж знала, что и куда послать. По тюрьмам да по замкам целые возы подаяния посылала.
Арестанты глянут в окошко:
— Ну... Карзинкина обоз валит.
Это не то, что сунул нищему копейку, да и велишь: «за упокой души Варвары, Митрофана, Ивана»... Целый список, целое поминанье за одну копейку. А тут придут воза три, получай, что следует по положению. А помянешь ты добром Карзинкина или не помянешь — твоё дело.