рассказ сапожника Аксёныча записан Евгением Захаровичем Барановым 11 февраля в 1928 году за чаем в трактире на углу Арбата и Годеиновского переулка.
![House-porters drinking tea.]( "House-porters drinking tea.")
Фамилия его — Аксёнов, но в районе Арбата, в низах которого он известен многим, его зовут «Аксёнычем», а имя и отчество, кажется, никто не знает, по крайней мере, его знакомые, у которых я справлялся об этом, не могли назвать их. От него же самого я узнал, что звать его Иваном Михалычем.
Ему уже около шестидесяти лет, но он ещё довольно моложав, и седого волоса на голове не видно. Усы и бороду он бреет; лицо у него смуглое, цыганское.
Занимается он сапожным ремеслом, которому научился у своего отца, и при случае говорит о себе как о выдающемся мастере, но другие, знающие его сапожники не считают его таковым и вообще отзываются о нём с пренебрежением, как о человеке легкомысленном, бахвале, большом любителе выпить и соврать, а некоторые из них называют его ещё и «балакирем» за то, что он «много мелет зря».
Какой он мастер — хороший или плохой — я не имел случая узнать, а как человека за три года нашего знакомства немного узнал его. Легкомыслия в нём, верно, много, и соврать он мастер, и выпить тоже, но и те, которые так отзываются о нём, в большинстве случаев и к выпивке прикосновенны, и врут не хуже его, да и в отношении серьезности не могут служить примером.
Говорить Аксёныч любит, даже чересчур любит, но в харчевне или в трактире, где обыкновенно происходят и происходили наши встречи, все много говорят. Многие приходят сюда только для того, чтобы побеседовать за чаем, а трактирная беседа уж известна: она длится час, а то и два-три. Но в то время, как большая часть беседующих бывает занята так называемыми деловыми разговорами, то есть сплошь да рядом разговорами о нудных мелочах дня, Аксёныч часто делает экскурсии в область прошлого Москвы или в область народной фантазии. Почти всю жизнь он прожил в Москве, знает и любит её, и когда начинает рассказывать о ней, перед слушателем восстает в своеобразном освещении старая, 70—80—90 годов, Москва с её «хозяином», генерал-губернатором князем В. А. Долгоруковым, с обер-полицмейстером Козловым и его помощником, прозванным за долголетнюю службу в одной и той же должности «вечным», полковником Огарёвым, с кулачными и петушиными боями, с пьяным разгулом купцов, с похождениями прославленных народной молвой жуликов, разбойников, с народными гуляньями, с знаменитыми адвокатами, игроками, песельниками, плясунами и т. д. И когда он бывал в ударе, чему много способствует хорошая порция «водочки-матушки», рассказ развёртывается, становится красочнее. За время наших свиданий за чам в трактире он рассказывал мне много интересных историй и легенд. Из них я записал легенды о Л. Н. Толстом, адвокате Плевако, жулике Рахманове, ученом и волшебнике Брюсе, но много слышанных от него легенд и рассказов остались незаписанными.
Аксёныч — неграмотный, как он сам говорил мне, но однажды я видел, как он, уткнувшись в газету, медленно шевелил губами. Оказалось, что он, хоть с трудом, может по складам прочитать печатное, но такое знание грамоты, по его словам, всё равно, что незнание.
Познакомился я с ним в 1924 году в трактире, находившемся на углу Арбата и Годеиновского переулка, в доме № 8. Тогда он, не выпускал изо рта большой трубки, но затем вдруг перестал курить и начал нюхать табак. О причине такой перемены он рассказал мне целую историю. Оказывается, его старый знакомец, на которого он уже двадцать лет шил обувь, «врач медицины»...
— Доктор медицины, — поправил я его.
— Нет, — возразил он, — врач медицины... Докторов медицины хоть пруд городи, а это — врач медицины. Это — самый наивысший...
Ну и говорит:
— Брось ты курить, а то у тебя чахотка будет. Ты лучше нюхай, потому что табак слезу гонит, а слеза глаз очищает. А это, говорит, для зрения очень пользительно: дальше видеть будешь.
Вот и стал я нюхать... Оно и правда, что хорошо. А то от этого курения только копоть на сердце садится.
Рассказал он мне и о том, как надо приготовлять табак, сколько влить в него мятного масла, как переминать его и хранить в закупоренной бутылке. Преподал он и правила «благородного» нюхания.
— Нюхать, — говорил он, — надо так, чтобы прилично было. А то ведь иной нюхнет и весь перекорёжится, весь сморщится, закряхтит, точно бы ему шило в нос воткнули, а другой напхает в обе ноздри чуть не полосьмушки табаку и ходит, как дурак, бесперечь чихает... А что хорошего? Срамота одна, хамство... А надо так поступить, чтобы прилично выходило: возьми препорцию, какую твой нос выдерживает... Нюхнул, и сейчас платочком нос вытер... И чихать не надо, и кряхтеть тоже. Оно и будет благородно. И не будет тебе осуждения от людей.
Сам Аксёныч именно так и нюхает. Своих хороших знакомых он любит угощать понюшкой, безразлично — нюхают они или нет.
Есть ещё у него одна слабость — кума. Время от времени он приходит в трактир «здорово хватемши» и, улыбаясь и щуря маленькие черные глазки, начинает рассказывать кому-нибудь из своих знакомых о том, что он идет от кумы, которая «напоила, накормила его, наупотчивала». И примется громко, чтобы многие слышали, расхваливать куму:
— Эта женщина — одно великолепие: вежливая, обходительная. Придёшь — и не знает, где посадить. Сейчас — водочка, закусочка. Сама чистенько одета. Разговорец этот приятный. А уж поёт!.. Как зальется, зальется — соловей! И слушать одно удовольствие. Слушаешь, а сам хлоп рюмочку — и закусишь, хлоп — и закусишь... Оно и славно. А то что же это такое: утром грызня и гавканье и вечером тоже грызня и гавканье... Вон жена у меня. Ну, нет слов, хозяйка, да ведь грубость, неотесанность... А кума — что тебе поговорить, что спеть... Понимает вполне обхождение.
Один из старых сапожников, у которого я справлялся о том, на самом ли деле есть у Аксёныча кума, только рукой махнул:
— Шут его знает — промолвил он, — может и есть, а может — врёт. Ведь его не разберёшь, когда он врет, когда правду говорит.
Но другой сапожник подтвердил, что кума действительно есть, он знает её.
— Бабенка ничего себе, хозяйственная и рукодельница, только к чему она связалась с таким шелапутом? Ведь от него она и одного золотника пользы не видит.
Про этого жулика Рахманова история из ресторана «Праги» пошла, тут, собственно, и был начин рахмановскому делу. А «Прага» раньше нешто такая была, как теперь? Теперешняя что за «Прага»? Трактир. Заходи, кто хочет, хоть в опорках, лишь бы руль за обед заплатил.
А тогда «Прага» на всю Москву гремела — все тузы наезжали: шико да с большими деньгами. А сунется какой неказисто одетый, так его, милака, сию же минуту в шею с лестницы спустят. Ну, положим, хоть и не в шею, а все же возьмут за рукав и выведут вон: дескать, не топчи паркет, не погань кресла плюшевые. Вот она какая была «Прага»!
И вот в этой «Праге» сидят раз два военных: генерал из Петербурга... А тогда и в помине не было ни Петрограда, ни Ленинграда, а называли по-старому — Петербург. Вот и сидят двое: генерал петербургский и наш, московский, полковник отставной. Сидят, винцо потягивают, разговаривают.
И дошел разговор ихний до того, какой город выше — Петербург или Москва? Генерал Петербург восхваляет, а полковник Москву.
Спорили, спорили... Каждый на своем стоит. Ну, конечно, выпито было хорошо, притом же у каждого свой гонор... И доспорились: какой жулик лучше — московский или петербургский? Только в Петербурге называют не жулик, а мазурик. Ну, да честь одна: что в лоб, что по лбу.
Вот полковник и говорит:
— Московский жулик везде в славе, поезжайте, говорит, хоть в Америку, и там его восхваляют.
А генерал досадует:
— Вы, говорит, уж очень-то вознесли своего жулика.
И заспорили они на двести пятьдесят рублей. На чьей стороне правда будет, тот и деньги получит.
А тут, в этом зале, сидел известный московский жулик Рахманов. Человек знаменитый был. Собственно, настоящая его фамилия Смирнов была, а Рахманов — жульническая. Только Смирновым никто его не называл, а все звали Рахмановым.
И вот сидит Рахманов неподалеку от этих военных и тоже винцо попивает. А одет шикарно: цилиндр, жилет пике... Сидит и слышит весь этот разговор промежду генералом и полковником. И про то, как они на двести пятьдесят рублей поспорили, тоже слышал. Вот встал и подходит к ним.
— Извиняюсь, говорит, я племянник Саввы Тимофеевича Морозова и сам, говорит, маленькую фабричку имею, тысяч на триста.
Генерал сейчас наливает рюмку хересу и говорит:
— Выпейте за нашу кампанию.
Вот этот жулябия Рахманов выпил и кричит половому, ну, этому, официанту:
— Подай бутылку кагорту!
А это тоже вино, только получше хересу будет.
А половые и сам хозяин Тарарыкин, которого «Прага» была, знали, что он первоклассный жулик, а только молчали. Да и какое им дело разбирать, кто жулик, кто не жулик? Им лишь бы одет вполне прилично был да побольше денег тратил, а там хоть сам Сатанаил будь.
И вот как Рахманов приказал подать бутылку кагорту, официант, как сумасшедший, кинулся бежать. И как принес бутылку. Рахманов подает ему трояк:
— Возьми, говорит, себе на водку.
Ну, конечно, хотел показать свою шикарность: дескать, что такое для нас трояк? Пустячок!
И наливает он три рюмки кагорту...
— Имею честь, говорит, взаимно в отношении кампании!
Ну, сказать умел! Он и иного присяжного поверенного за пояс заткнул бы. Ловкач!
Генерал и полковник видят — человек приятный и выпили по рюмке кагорту. И как выпили, Рахманов и говорит:
— Я слышал ваш спор насчёт жуликов и держу руку за полковника, так как, говорит, моё мнение такое, что приз возьмёт московский жулик. И сроку, говорит, даю неделю, а через неделю мы опять сойдёмся за этим столом и за эту, говорит, неделю работа московского жулика по всему Петербургу прогремит и будет про то известно по всей Москве. А чтобы, говорит, наше слово было крепкое, без всяких мошеннических штучек, пусть свидетелем будет Тарарыкин. Ему, говорит, и деньги спорные надо отдать, чтобы в целости были.
Генерал говорит:
— Я вполне согласен.
— И я, — говорит полковник, — вполне согласен.
Позвали Тарарыкина, рассказали про спор и отдали ему 500 рублей. После того Рахманов говорит:
— Вы тут допивайте мой когорт, а я побегу по своему делу.
Попрощался и пошёл. Взял извозчика на вокзал и махнул в Петербург.
И сделал он там искусственные цветы. Ну, может, и не сам сделал, а нашёл такого хорошего мастера. И были сделаны эти цветы из воску, очень нежные, чуть тронешь — осыпятся.
И как был приготовлен роскошный букет, Рахманов обрядился торговцем — оборванец-не оборванец, а около того — и пошёл продавать цветы к Аничкину мосту.
И видит публика: цветы — что-нибудь особенное. Только кто ни спросит, он говорит:
— Проданы.
А тут едет в коляске князь Юсупов, главнокомандующий над Петербургом. Ну, вроде как у нас был генерал-губернатор, только чином немного повыше. Рахманов и кинулся к коляске.
— Ваше сиятельство, — говорит, — купите цветы для вашей супруги! Видит Юсупов — цветы удивительные, и приказал кучеру остановиться.
— Эти цветы, говорит, из-за границы привезены, у нас такие не растут.
Он думал — цветы заправдашние, природные и хотел их понюхать. А они пылью рассыпались и прямо ему на грудь. Вот Рахманов и захлопотался.
— Извиняюсь, говорит, ваше сиятельство... — И принялся стряхивать пыль с его мундира.
Стряхивал, стряхивал и вытащил у него из бокового кармана сорок пять тысяч. А князь говорит:
— Ну, твое счастье, что я с завтрака от царя еду, а то бы показал тебе, как мошеннические цветы продавать.
А Рахманов нарочно согнулся:
— Простите, говорит, ваше сиятельство, больше не буду.
Тут князь поехал, а это жулье Рахманов давай Господи ноги, а у самого сорок пять тыщ в кармане. А Юсупов, как приехал домой, хвать денег. Все карманы вывернул, а денег нет. Вот он позвал кучера и говорит:
— Видно, я обронил сорок пять тыщ. А кучер говорит:
— А может, тот цветочник вытащил? Он, говорит, видно, парень-жох, глаза у него мошеннические.
Князь Юсупов подумал-подумал:
— Всё может быть, говорит. — То-то, говорит, и старался так, мундир мой обчищал.
Вот князь подумал-подумал, взял и напечатал в газетах такое объявление: «Кто нашел сорок пять тыщ и принесёт ко мне, тому третья часть, а кто вытащил их у меня из бокового кармана, тому третья часть и прощение».
А как прочитал это объявление Рахманов, сейчас оделся франтом и пошел к Юсупову. Приходит и говорит:
— Извиняюсь, ваше сиятельство, это я вытащил у вас сорок пять тысяч из бокового кармана, — и подает ему сорок пять тысяч.
А Юсупов не верит, что он вытащил:
— Как же это, говорит, так? Такой приличной наружности человек и по чужим карманам лазить?
А Рахманов смеётся:
— Вот такие-то, говорит, приличные и проверяют чужие карманы. Только тут, говорит, я неспроста потянул у вас сорок пять тыщ, а на спор. — И рассказал, как полковник с генералом в «Праге» поспорили, как он полковникову руку поддержал и как поехал в Петербург и обработал князя.
— Я, говорит, ваше сиятельств, есть жулик Рахманов и на всю Москву такой удалой специалист. Супротив меня, говорит, и в Петербурге не найдётся мастера. Я, говорит, мог бы сорок пять тыщ прикарманить, а только мне правда дороже денег. Как, говорит, я сказал в «Праге» генералу и полковнику, что моя чистая работа по всему Петербургу прогремит, так оно и вышло.
Юсупов и говорит ему на это:
— Честь и хвала тебе за твое искусство! Действительно, говорит, работа твоя тонкая. Это, говорит, ничего, что ты жулик, а только через тебя Москва супротив Петербурга побила лихорд. И за такую, говорит, твою отвагу каждый произнесёт тебе похвалу. И как, говорит, я сделал объявление, то слово мое свято. Получай, говорит, третью часть — пятнадцать тыщ и ещё, окромя того, пятьсот рублей награды за твоё хорошее искусство. И взыскания с тебя никакого не будет. Я, говорит, не какой-нибудь мерзавец, чтобы своё слово ломать, а как написал, в объявлении, так и делаю — по-честному.
И после того говорит:
— Ты пока что повеселись, а я прикажу в газетах описать про твоё великолепное удальство.
И приказал он, чтобы отпечатали в газетах происшествие это без всякой утайки и чтобы всё подробно было сказано.
И в газетах отпечатали всё как следует, и была там сказана Рахманову похвала за его ловкость.
А Рахманов на рысаках по ресторанам разъезжает. Одет шикарно: пенсне, перчатки лайковые... Идет в цилиндре, как какой-нибудь министр иностранных дел, и никому в голову не придет, что он — жулик высшего разряда.
Сидит себе в шикарном ресторане, кагортец попивает. А тут рядом тоже тузы кофий да шинпанское пьют и про жулика Рахманова разговаривают и ловкость его одобряют. А того не знают, что этот жулик тут же посиживает.
И как повеселился Рахманов, поехал в Москву, потому что срок подходил насчет того, чтобы с полковником и генералом повидаться.
А в Москве уже стало слышно про рахмановское дело, и потому стало известно, что газеты петербургские получили и прочитали, как Рахманов своей практикой отличился и взял приз на пятнадцать тыщ и ещё пятьсот рублей награды за своё искусство. И про этот военный спор, как генерал с полковником насчёт жуликов поспорил в «Праге», тоже прочитали.
Ну, хоть и прочитали, да немногие, и окромя того, сомнительность брали, думают — для красного словца пущено бумо, потому что газетам нельзя всегда доверять: иной раз как разбрешутся — только слушай. Конечно, ихнее такое дело, лишь бы побольше пятаков в карман положить, а правда или неправда — какая им печаль? Вот и не верилось.
А генерал и полковник уже в «Праге» сидят. Потребовали бутылку коньяку, пьют, икоркой закусывают да Рахманова поджидают. И тоже не знают, как подумать насчёт рахмановского дела: правда или неправда? Ну, все же полковника веселие берёт, а генерал — кислый такой.
А тут Рахманов появился. Как пробило двенадцать часов, он и прикатил на рысачке.
А полковник показывает ему газету:
— Вот, говорит, прочитайте, как Рахманов Москву поддержал и через это разбогател, а я двести пятьдесят рублей выиграл.
А Рахманов говорит:
— Мне нет никакой надобности читать, потому что этот жулик Рахманов я и есть. А что, говорит, я тогда развёл вам антимонию на параванском масле, будто я есть морозовский племянник, так это, говорит, для пущей важности. А то, говорит, скажи я вам, что я жулик Рахманов, так вы бы меня в шею вытолкали. Вот, говорит, я и взял напрокат в дяди Савву Морозова.
И стал он рассказывать про юсуповское дело:
— Я, говорит, на этом деле пятнадцать тыщ заработал, да ещё награды за своё хорошее искусство пятьсот рублей получил.
И приказывает половому позвать Тарарыкина. И как пришёл Тарарыкин, он и говорит:
— Тарарыкин, кричи «ура»! А Тарарыкин говорит:
— Я, говорит, еще, слава Богу, с ума не сошёл, чтобы горло зря драть.
А Рахманов смеется:
— Эх, ты, говорит, чёртушка немазанный. Да ты, говорит, нешто не знаешь, что Москва через меня лихорд побила?
У меня, говорит, пятнадцать тыщ в боковом кармане, да ещё пятьсот рублей на мелочные расходы. Садись, говорит, на кресло и поздравляй меня. И приказал половому подать дюжину шинпанского:
— По четыре, говорит, бутылки на рыло хватит. А мне, говорит, подай кагорту, а то шинпанское надоело: я, говорит, с князем Юсуповым ведра четыре вылакал.
Ну, конечно, нарочно пылит: дескать, хоть я и жулик, а с Юсуповым пьянствовал.
И как официант принес кагорту и шинпанского, Рахманов и развеселился:
— Подать, говорит, музыку! Хочу под музыку пить!
Понятно, в кармане тыщи — отчего не повальяжничать? Ну, кликнули музыку.
Заиграла музыка март, а Рахманов рюмку кагорта выпил.
И Тарарыкин тоже не зевает: дорвался до дармового шинпанского — стакан хлопает, другой наливает.
А генерал не пьёт, раздосадовался, что у Рахманова пятнадцать тыщ в кармане. И говорит полковнику:
— С вашей стороны довольно совестно канпанию с жуликом водить. А полковник говорит:
— Да я ещё и одного глотка шинпанского не выпил! — И говорит Тарарыкину: — А ты, говорит, Тарарыкин, подавай сюда пятьсот рублей. Тебе, подлецу, на сохранение дали, а ты их хочешь замошенничать. Так этого говорит, не будет, я их из души у тебя вырву!
А Тарарыкин уже три бутылки шинпанского выдул. В голове немного зашумело, и говорит он полковнику:
— Мне эти пятьсот рублей всё равно, что пятьсот копеек. Меня, говорит, вся Москва знает, тысячи доверяет. — И вынул из бокового кармана пятьсот рублей и швырнул на стол: — Получайте, — говорит.
Тут полковник и взъелся на него:
— Ах ты, говорит, поганый мухомор! Как ты смеешь бросать?
А Тарарыкин и говорит:
— У меня графы бывают, руку подают и мухомором не называют. Я, говорит, на вас обер-прокурору жалобу подам.
Полковник взял деньги и говорит генералу:
— Пойдёмте к генерал-губернатору жаловаться на жулика Рахманова и на Тарарыкина, а то они уж очень-то много позволяют себе. Пусть-ка, говорит, он возьмет их на расправу.
И пошли вдвоем.
А тогда генерал-губернатором был князь Долгоруков, и очень любил он, чтобы Москва была прославлена. И как он прочитал в газетах, что Рахманов одержал победу, обрадовался и приказал приставу привести к нему Рахманова.
А пристав не знает, где Рахманова искать. Все кабаки обшарил, все трактиры — нигде нету, а насчет «Праги» и не подумал.
А тут полковник приходит с генералом, жалуются на Тарарыкина и Рахманова.
А князь говорит:
— Чего же вы обижаетесь? Тут, говорит, у вас дело полюбовное было. Вы, говорит, поспорили, чья возьмет, Москва или Петербург? И Москва, говорит, над Петербургом стоит выше. А насчёт того, говорит, что Тарарыкин швырнул пятьсот рублей, так кто же вам велел со штатским человеком связываться? Он, говорит, дисциплину военную не знает. И я, говорит, не могу пустяки разные разбирать. У меня, говорит, сейчас сурьезные дела, а вы зря беспокоите меня. Это, говорит, довольно некрасиво и нахально с вашей стороны.
Вот генерал и полковник пошли с выговором.
Ну, полковник-то уже ничего: он выспорил двести пятьдесят рублей, чего ему унывать? А вот генералу не сладко. И обозлился он.
— Я, говорит, этого дела не оставлю. Посмотрим, как Москва бьет с носка. Я, говорит, докажу, что Петербург бьет по башке. — И поехал жаловаться к царю.
А генерал-губернатор позвал пристава и говорит:
— Вы вот всё по кабакам да по трактирам Рахманова ищете, а он в «Праге» с Тарарыкиным пьянствует.
Тут пристав и взялся за ум, поскорее побежал и вытащил Рахманова из «Праги». Приводит к генерал-губернатору и говорит:
— Он и взаправду с Тарарыкиным пьянствовал на радостях. А генерал-губернатор похвалил Рахманова:
— Сказал, говорит, князь Юсупов: «честь и хвала тебе», и я, говорит, то же скажу: честь и хвала тебе, что ты Москву поддержал.
И приказал генерал-губернатор в газетах напечатать, как Рахманов свое отличие показал и Москве сделал прославление. А Рахманова отпустил и приставу приказал не трогать его:
— Раз, говорит, князь Юсупов простил его, то и вины на нем нет никакой.
Рахманов и пошел. И раскутился же он! Да и как было не раскутиться: такая честь, такое возвышение! Чего ж ему не веселиться?! Зайдет в трактир:
— Пей, ребята! Рахманов за все платит!
Бывало, разнесёт весь буфет, всё переколотит, перековеркает, хозяину рыло исковыряет... Выкинет сотнягу:
— Получай да помни Рахманова!
А полиция и прикоснуться к нему боится. Пристав говорит:
— Мы не имеем права взять его, потому что ему дозволено от генерал-губернатора, так как он возвышение Москве сделал.
Ну, возвышение возвышением, а князю Долгорукову влетело здорово от царя. Сперва князю Юсупову, потом ему.
А тогда царь был Александр Третий. И прочитал он в газетах, как Юсупов восхвалял Рахманова, а тут ещё генерал приехал из Москвы и наговорил царю, нажаловался. И насчёт того сказал, будто князь похвалялся, что, дескать, Москва бьёт Петербург с носка. А всё ведь напрасно: князь совсем не это говорил. Он говорил: Москва бьёт с носка, а генерал взял да и ввернул сюда Петербург. Ну, конечно, для того, чтобы больше яду было, чтобы царя сильнее разжечь.
Царь и закипел. И сейчас зовет князя Юсупова.
— Это, говорит, на каком же таком основании ты расхвалил до небес Рахманова, пятнадцать тыщ ему отвалил и еще награды 500 рублей и прощение дал?
А Юсупов стал во фронт и отрапортовал, как у него дело с Рахмановым было.
— Действительно, говорит, я отдал Рахманову пятнадцать тыщ и взыску с него никакого не делал, потому что такое мое объявление было и я, говорит, наперекор своему слову не пошёл, так как совесть ещё не потерял. А пятьсот, говорит, рублей награда была ему от меня за его искусство. И в газетах, говорит, я приказал напечатать на удивление публики.
Тут царь и закричал:
— Мне таких главнокомандующих не требуется! — И дал ему отставку.
А после и до князя Долгорукова добрался и написал ему строгий выговор:
— Хотя и была, говорит, твоя похвальба, что Москва бьет Петербург с носка, только этому не бывать. А ежели, говорит, Москва выехала на Рахманове, так таких Рахмановых в Петербурге хоть пруд пруди. А вашего Рахманова приказываю засадить в арестантские роты на три с половиной года.
Понятно, не по нутру было восхваление Рахманова.
Тут, собственно, Рахманов одна видимость. Главное тут — зачем Петербург ущипнули?!
Вот он и похвалился, что в Петербурге Рахмановыми пруд городи. Ну, уж, конечно, где там «пруд»? От обиды и зависти так говорил.
Вот поэтому и одолела его злоба на князя Долгорукова.
Ну, князь тоже с норовом был, умел на дыбы встать.
— Я, говорит, готов и на каторгу пойти, а прощенного человека не стану судить. Такого, говорит, закона нету, чтобы прощенного человека в арестантские роты сажать. А ежели, говорит, через рахмановское дело возвышение Москвы над Петербургом произошло, так я тут не при чем. Я, говорит, не нанимал Рахманова обкрадывать князя Юсупова, а тут правда сама по себе наружу вышла.
Написал вот так и послал царю.
И как понюхал этого нашатырного спирту царь, и носом закрутил — не понравилось. И послал телеграмму, чтобы Долгорукову выходить в отставку. А князь говорит:
— Ну что же? Отставка и отставка — за правду и пострадать не позор. — И ушел в отставку.
А Рахманова царь не тронул — видно, совесть не дозволила.
Ну, Рахманов и жил себе, гулял напропалую. Бывало, зайдет в кабак. А тогда ещё кабачки были — на каждой улице десяток, а то и больше. Трактиры само собой, а это кабаки — распивочно и на вынос.
Вот и придёт. А люди с похмелья дрожат, дожидают, кто бы им стаканчик поднёс. Глянет он на эту публику похмельную:
— Что, говорит, так-растак, согнулись?
— Да с похмелюги, говорят, пропадаем, Рахманов... Тут он и крикнет хозяину:
— Ставь четверть! Подходи, ребята, пей, поправляйся! И сколько ни на есть народу, всех поил. Не разбирал, кого угощать, кого нет, у него все равны были. Приходи хоть сам чорт с рогами, а раз с похмелья — пей, поправляйся. И платил за всё чистоганом. Не было у него такой подлости, чтобы обмошенничать. Обработать кого нужно — будь спокоен, обработает, а мошенником, обманщиком не был.
И опять это — бедноты не трогал: пусть у тебя хоть четвертной в кармане, хоть больше — не тронет. Ну, а богатеньких поздравить — спуску не даёт. Только не водилось за ним этого, чтобы с револьвером или с ножом грабить. А единственно брал он искусством. За то и похвала ему, и прославление. А с наганом на человека напасть да ограбить — какое же тут искусство? Это — разбой, грабёж, и тут ума большого не требуется. Тут у человека ни стыда, не совести нет, силком отнимать. А ты вот возьми искусством, тогда и будет тебе честь и хвала. А ежели ты знаешь только одно, что «руки вверх», так ты есть подлец, негодяй и название тебе — бандит.
Москва. 10 февраля 1928 г.
Существует вариант этой легенды. К сожалению, своевременно он не был записан мной, потом, спустя некоторое время, я не мог восстановить в памяти ни своеобразного склада речи рассказчика, ни отдельных более или менее характерных выражений, поэтому привожу только содержание его.
В Москве, в бытность генерал-губернатором её князя Долгорукова, жил очень ловкий жулик, известный по кличке «Петька Кочегар». «Кочегаром» же он был прозван за смуглый цвет лица.
Деньги у него не переводились, одевался он франтом, посещал лучшие рестораны, знакомился с богатыми людьми и похищал у них бумажники и часы.
Однажды сидел он в трактире Тестова (в Охотном ряду), пил вино. За соседним столом сидело двое отставных генералов — петербургский и московский. Они тоже выпивали и вели разговор о том, какой город лучше: Петербург или Москва. И каждый генерал свой город хвалил, и ни один не хотел уступить другому. И заспорили они, наконец, о том, какой жулик искуснее ворует: петербургский или московский?
Петька Кочегар слышал их спор, поднимается, подходит к ним и просит разрешения принять участие в споре.
Получив разрешение, он поддерживает московского генерала и уверяет, что московский жулик сумеет украсть у генерал-губернатора николаевскую шинель с бобровым воротником ( николаевская шинель - широкая шинель-плащ с несколькими пелеринами и меховым воротником).
Генерал из Петербурга поднимает его на смех.
Петька предлагает пари на пятьсот рублей.
Петербургский генерал согласен. Московский генерал тоже согласен, но его смущает то обстоятельство, что в случае проигрыша Москвы петербургский генерал получит 1000 рублей, а в случае выигрыша её ему с Петькой придется получить только по двести пятьдесят рублей.
Петька устраняет это затруднение, отказавшись в пользу генерала от своей доли в выигрыше. Пари состоялось в присутствии нарочно вызванного в качестве свидетеля содержателя трактира Тестова, которому и были сданы на хранение спорные 1500 рублей. (О том, знал ли Тестов, что Петька Кочегар — жулик, легенда не говорит).
Спорщики условились встретиться через неделю в том же трактире и за тем же столом.
Спустя два дня после спора у генерал-губернатора был бал. Вечером съехались на бал генералы, графы, князья с женами и дочерями. В числе гостей был и Петька, назвавшийся графом Кочегаровым. Потолкавшись среди гостей, он вышел на улицу. Вскоре после его ухода было обнаружено, что с вешалки пропала генерал-губернаторская шинель с бобровым воротником.
Была поднята на ноги полиция. Но она не только не разыскала вора, даже и на след его не напала.
Наутро Петька явился к генерал-губернатору с украденной шинелью и рассказал, чего ради совершил он воровство.
Генерал-губернатор похвалил его за находчивость и ловкость, дал ему в награду триста рублей и подарил свою шинель, так как по правилам он не мог носить ту шинель, которая побывала на плечах жулика. (Что это были за правила, рассказчик не мог объяснить). Затем генерал-губернатор приказал подробно описать и напечатать в «Московском листке» всю эту историю — с чего она началась и чем кончилась. В условленное время генералы, прочитавшие это описание, собрались в трактире Тестова. Явился Петька в николаевской шинели. Позвали Тестова и потребовали от него спорные 1500 рублей. Петька взял из них свои пятьсот рублей, остальные взял московский генерал.
Царю Александру Третьему стало известно об этой истории. (Рассказчик не мог объяснить, сам ли царь из газеты узнал о ней или же кто-нибудь сообщил ему). И написал он выговор генерал-губернатору, чтобы тот больше такими делами не занимался, не восхвалял бы в газете жуликов.
В ответ на этот выговор генерал-губернатор написал царю, что правду, как и шило в мешке, не утаишь: рано ли, поздно ли, она всё же выйдет наружу. Царь разгневался и уволил генерал-губернатора от службы.
Петьку царь не тронул, потому что Петька был прощен генерал-губернатором, а по тогдашним законам нельзя было наказывать человека за ту вину, которая ему была прощена.
Все же Петька кончил жизнь свою плохо. После кражи шинели он возгордился, стал изменять своей любовнице. Ту взяла ревность и она отравила его, а сама пошла в полицию и заявила о своем преступлении. Суд присудил её к каторге, так как ему нет дела до того, из ревности или по другой причине убит человек.
Тот же рассказчик передаёт еще другую версию о смерти Петьки. Московские жулики завидовали его славе и решили пришить его. Один из них, затеяв с ним драку, пырнул его ножом в живот; от этой раны Петька и умер. Где тут правда, рассказчик не знает.
Он же рассказывает, что в связи с отставкой князя Долгорукова от должности генерал-губернатора в низах Москвы ходил слух, что отставка была вызвана получением им взятки в десять тысяч рублей от богатого еврея, железнодорожного подрядчика Лазаря Полякова за разрешение ему жительства в Москве, тогда как по закону о правах евреев, изданному Александром Третьим, тот подлежал высылке к месту своей прописки. Но рассказчик не верит этому слуху на том основании, что князь Долгоруков был очень богат, отличался щедрой благотворительностью и не стал бы марать руки из-за десяти тысяч рублей.
Возможно, что взятка была дана Поляковым кому-нибудь из начальствующих лиц Москвы, а когда это обстоятельство обнаружилось, вина была свалена на князя Долгорукова.
Другой рассказик, Василий Петрович Мазин, человек уже старый, столяр из Рязанской губернии, которому я передал легенду Аксёныча и вариант её, находит, что в обоих случаях «история о жулике» передана мне неправильно. К сожалению, многое из этой истории он позабыл, но хорошо помнит, что спор произошёл не между двумя генералами, а между двумя жуликами — петербургским и московским. Московский жулик взялся украсть енотовую шубу у самого генерал-губернатора князя Долгорукова, а петербургский жулик — ризу у архиерея, когда тот будет совершать богослужение. Московского жулика звали Максимом, имя петербургского жулика рассказчик не помнит.
Максим действительно украл у генерал-губернатора, а петербургский жулик попался в тот момент, когда, проникнув в алтарь, приготовился совершить кражу. На допросе он во всём сознался и по его указанию был арестован Максим. Воров судили и приговорили к ссылке в Сибирь.
Что же касается причины отставки князя Долгорукова, то, действительно, слух о получении им от Полякова десятитысячной взятки ходил в народе, но насколько он был достоверен, рассказчик не знает.
Ему уже около шестидесяти лет, но он ещё довольно моложав, и седого волоса на голове не видно. Усы и бороду он бреет; лицо у него смуглое, цыганское.
Занимается он сапожным ремеслом, которому научился у своего отца, и при случае говорит о себе как о выдающемся мастере, но другие, знающие его сапожники не считают его таковым и вообще отзываются о нём с пренебрежением, как о человеке легкомысленном, бахвале, большом любителе выпить и соврать, а некоторые из них называют его ещё и «балакирем» за то, что он «много мелет зря».
Какой он мастер — хороший или плохой — я не имел случая узнать, а как человека за три года нашего знакомства немного узнал его. Легкомыслия в нём, верно, много, и соврать он мастер, и выпить тоже, но и те, которые так отзываются о нём, в большинстве случаев и к выпивке прикосновенны, и врут не хуже его, да и в отношении серьезности не могут служить примером.
Говорить Аксёныч любит, даже чересчур любит, но в харчевне или в трактире, где обыкновенно происходят и происходили наши встречи, все много говорят. Многие приходят сюда только для того, чтобы побеседовать за чаем, а трактирная беседа уж известна: она длится час, а то и два-три. Но в то время, как большая часть беседующих бывает занята так называемыми деловыми разговорами, то есть сплошь да рядом разговорами о нудных мелочах дня, Аксёныч часто делает экскурсии в область прошлого Москвы или в область народной фантазии. Почти всю жизнь он прожил в Москве, знает и любит её, и когда начинает рассказывать о ней, перед слушателем восстает в своеобразном освещении старая, 70—80—90 годов, Москва с её «хозяином», генерал-губернатором князем В. А. Долгоруковым, с обер-полицмейстером Козловым и его помощником, прозванным за долголетнюю службу в одной и той же должности «вечным», полковником Огарёвым, с кулачными и петушиными боями, с пьяным разгулом купцов, с похождениями прославленных народной молвой жуликов, разбойников, с народными гуляньями, с знаменитыми адвокатами, игроками, песельниками, плясунами и т. д. И когда он бывал в ударе, чему много способствует хорошая порция «водочки-матушки», рассказ развёртывается, становится красочнее. За время наших свиданий за чам в трактире он рассказывал мне много интересных историй и легенд. Из них я записал легенды о Л. Н. Толстом, адвокате Плевако, жулике Рахманове, ученом и волшебнике Брюсе, но много слышанных от него легенд и рассказов остались незаписанными.
Аксёныч — неграмотный, как он сам говорил мне, но однажды я видел, как он, уткнувшись в газету, медленно шевелил губами. Оказалось, что он, хоть с трудом, может по складам прочитать печатное, но такое знание грамоты, по его словам, всё равно, что незнание.
Познакомился я с ним в 1924 году в трактире, находившемся на углу Арбата и Годеиновского переулка, в доме № 8. Тогда он, не выпускал изо рта большой трубки, но затем вдруг перестал курить и начал нюхать табак. О причине такой перемены он рассказал мне целую историю. Оказывается, его старый знакомец, на которого он уже двадцать лет шил обувь, «врач медицины»...
— Доктор медицины, — поправил я его.
— Нет, — возразил он, — врач медицины... Докторов медицины хоть пруд городи, а это — врач медицины. Это — самый наивысший...
Ну и говорит:
— Брось ты курить, а то у тебя чахотка будет. Ты лучше нюхай, потому что табак слезу гонит, а слеза глаз очищает. А это, говорит, для зрения очень пользительно: дальше видеть будешь.
Вот и стал я нюхать... Оно и правда, что хорошо. А то от этого курения только копоть на сердце садится.
Рассказал он мне и о том, как надо приготовлять табак, сколько влить в него мятного масла, как переминать его и хранить в закупоренной бутылке. Преподал он и правила «благородного» нюхания.
— Нюхать, — говорил он, — надо так, чтобы прилично было. А то ведь иной нюхнет и весь перекорёжится, весь сморщится, закряхтит, точно бы ему шило в нос воткнули, а другой напхает в обе ноздри чуть не полосьмушки табаку и ходит, как дурак, бесперечь чихает... А что хорошего? Срамота одна, хамство... А надо так поступить, чтобы прилично выходило: возьми препорцию, какую твой нос выдерживает... Нюхнул, и сейчас платочком нос вытер... И чихать не надо, и кряхтеть тоже. Оно и будет благородно. И не будет тебе осуждения от людей.
Сам Аксёныч именно так и нюхает. Своих хороших знакомых он любит угощать понюшкой, безразлично — нюхают они или нет.
Есть ещё у него одна слабость — кума. Время от времени он приходит в трактир «здорово хватемши» и, улыбаясь и щуря маленькие черные глазки, начинает рассказывать кому-нибудь из своих знакомых о том, что он идет от кумы, которая «напоила, накормила его, наупотчивала». И примется громко, чтобы многие слышали, расхваливать куму:
— Эта женщина — одно великолепие: вежливая, обходительная. Придёшь — и не знает, где посадить. Сейчас — водочка, закусочка. Сама чистенько одета. Разговорец этот приятный. А уж поёт!.. Как зальется, зальется — соловей! И слушать одно удовольствие. Слушаешь, а сам хлоп рюмочку — и закусишь, хлоп — и закусишь... Оно и славно. А то что же это такое: утром грызня и гавканье и вечером тоже грызня и гавканье... Вон жена у меня. Ну, нет слов, хозяйка, да ведь грубость, неотесанность... А кума — что тебе поговорить, что спеть... Понимает вполне обхождение.
Один из старых сапожников, у которого я справлялся о том, на самом ли деле есть у Аксёныча кума, только рукой махнул:
— Шут его знает — промолвил он, — может и есть, а может — врёт. Ведь его не разберёшь, когда он врет, когда правду говорит.
Но другой сапожник подтвердил, что кума действительно есть, он знает её.
— Бабенка ничего себе, хозяйственная и рукодельница, только к чему она связалась с таким шелапутом? Ведь от него она и одного золотника пользы не видит.
---
Про этого жулика Рахманова история из ресторана «Праги» пошла, тут, собственно, и был начин рахмановскому делу. А «Прага» раньше нешто такая была, как теперь? Теперешняя что за «Прага»? Трактир. Заходи, кто хочет, хоть в опорках, лишь бы руль за обед заплатил.
А тогда «Прага» на всю Москву гремела — все тузы наезжали: шико да с большими деньгами. А сунется какой неказисто одетый, так его, милака, сию же минуту в шею с лестницы спустят. Ну, положим, хоть и не в шею, а все же возьмут за рукав и выведут вон: дескать, не топчи паркет, не погань кресла плюшевые. Вот она какая была «Прага»!
И вот в этой «Праге» сидят раз два военных: генерал из Петербурга... А тогда и в помине не было ни Петрограда, ни Ленинграда, а называли по-старому — Петербург. Вот и сидят двое: генерал петербургский и наш, московский, полковник отставной. Сидят, винцо потягивают, разговаривают.
И дошел разговор ихний до того, какой город выше — Петербург или Москва? Генерал Петербург восхваляет, а полковник Москву.
Спорили, спорили... Каждый на своем стоит. Ну, конечно, выпито было хорошо, притом же у каждого свой гонор... И доспорились: какой жулик лучше — московский или петербургский? Только в Петербурге называют не жулик, а мазурик. Ну, да честь одна: что в лоб, что по лбу.
Вот полковник и говорит:
— Московский жулик везде в славе, поезжайте, говорит, хоть в Америку, и там его восхваляют.
А генерал досадует:
— Вы, говорит, уж очень-то вознесли своего жулика.
И заспорили они на двести пятьдесят рублей. На чьей стороне правда будет, тот и деньги получит.
А тут, в этом зале, сидел известный московский жулик Рахманов. Человек знаменитый был. Собственно, настоящая его фамилия Смирнов была, а Рахманов — жульническая. Только Смирновым никто его не называл, а все звали Рахмановым.
И вот сидит Рахманов неподалеку от этих военных и тоже винцо попивает. А одет шикарно: цилиндр, жилет пике... Сидит и слышит весь этот разговор промежду генералом и полковником. И про то, как они на двести пятьдесят рублей поспорили, тоже слышал. Вот встал и подходит к ним.
— Извиняюсь, говорит, я племянник Саввы Тимофеевича Морозова и сам, говорит, маленькую фабричку имею, тысяч на триста.
Генерал сейчас наливает рюмку хересу и говорит:
— Выпейте за нашу кампанию.
Вот этот жулябия Рахманов выпил и кричит половому, ну, этому, официанту:
— Подай бутылку кагорту!
А это тоже вино, только получше хересу будет.
А половые и сам хозяин Тарарыкин, которого «Прага» была, знали, что он первоклассный жулик, а только молчали. Да и какое им дело разбирать, кто жулик, кто не жулик? Им лишь бы одет вполне прилично был да побольше денег тратил, а там хоть сам Сатанаил будь.
И вот как Рахманов приказал подать бутылку кагорту, официант, как сумасшедший, кинулся бежать. И как принес бутылку. Рахманов подает ему трояк:
— Возьми, говорит, себе на водку.
Ну, конечно, хотел показать свою шикарность: дескать, что такое для нас трояк? Пустячок!
И наливает он три рюмки кагорту...
— Имею честь, говорит, взаимно в отношении кампании!
Ну, сказать умел! Он и иного присяжного поверенного за пояс заткнул бы. Ловкач!
Генерал и полковник видят — человек приятный и выпили по рюмке кагорту. И как выпили, Рахманов и говорит:
— Я слышал ваш спор насчёт жуликов и держу руку за полковника, так как, говорит, моё мнение такое, что приз возьмёт московский жулик. И сроку, говорит, даю неделю, а через неделю мы опять сойдёмся за этим столом и за эту, говорит, неделю работа московского жулика по всему Петербургу прогремит и будет про то известно по всей Москве. А чтобы, говорит, наше слово было крепкое, без всяких мошеннических штучек, пусть свидетелем будет Тарарыкин. Ему, говорит, и деньги спорные надо отдать, чтобы в целости были.
Генерал говорит:
— Я вполне согласен.
— И я, — говорит полковник, — вполне согласен.
Позвали Тарарыкина, рассказали про спор и отдали ему 500 рублей. После того Рахманов говорит:
— Вы тут допивайте мой когорт, а я побегу по своему делу.
Попрощался и пошёл. Взял извозчика на вокзал и махнул в Петербург.
И сделал он там искусственные цветы. Ну, может, и не сам сделал, а нашёл такого хорошего мастера. И были сделаны эти цветы из воску, очень нежные, чуть тронешь — осыпятся.
И как был приготовлен роскошный букет, Рахманов обрядился торговцем — оборванец-не оборванец, а около того — и пошёл продавать цветы к Аничкину мосту.
И видит публика: цветы — что-нибудь особенное. Только кто ни спросит, он говорит:
— Проданы.
А тут едет в коляске князь Юсупов, главнокомандующий над Петербургом. Ну, вроде как у нас был генерал-губернатор, только чином немного повыше. Рахманов и кинулся к коляске.
— Ваше сиятельство, — говорит, — купите цветы для вашей супруги! Видит Юсупов — цветы удивительные, и приказал кучеру остановиться.
— Эти цветы, говорит, из-за границы привезены, у нас такие не растут.
Он думал — цветы заправдашние, природные и хотел их понюхать. А они пылью рассыпались и прямо ему на грудь. Вот Рахманов и захлопотался.
— Извиняюсь, говорит, ваше сиятельство... — И принялся стряхивать пыль с его мундира.
Стряхивал, стряхивал и вытащил у него из бокового кармана сорок пять тысяч. А князь говорит:
— Ну, твое счастье, что я с завтрака от царя еду, а то бы показал тебе, как мошеннические цветы продавать.
А Рахманов нарочно согнулся:
— Простите, говорит, ваше сиятельство, больше не буду.
Тут князь поехал, а это жулье Рахманов давай Господи ноги, а у самого сорок пять тыщ в кармане. А Юсупов, как приехал домой, хвать денег. Все карманы вывернул, а денег нет. Вот он позвал кучера и говорит:
— Видно, я обронил сорок пять тыщ. А кучер говорит:
— А может, тот цветочник вытащил? Он, говорит, видно, парень-жох, глаза у него мошеннические.
Князь Юсупов подумал-подумал:
— Всё может быть, говорит. — То-то, говорит, и старался так, мундир мой обчищал.
Вот князь подумал-подумал, взял и напечатал в газетах такое объявление: «Кто нашел сорок пять тыщ и принесёт ко мне, тому третья часть, а кто вытащил их у меня из бокового кармана, тому третья часть и прощение».
А как прочитал это объявление Рахманов, сейчас оделся франтом и пошел к Юсупову. Приходит и говорит:
— Извиняюсь, ваше сиятельство, это я вытащил у вас сорок пять тысяч из бокового кармана, — и подает ему сорок пять тысяч.
А Юсупов не верит, что он вытащил:
— Как же это, говорит, так? Такой приличной наружности человек и по чужим карманам лазить?
А Рахманов смеётся:
— Вот такие-то, говорит, приличные и проверяют чужие карманы. Только тут, говорит, я неспроста потянул у вас сорок пять тыщ, а на спор. — И рассказал, как полковник с генералом в «Праге» поспорили, как он полковникову руку поддержал и как поехал в Петербург и обработал князя.
— Я, говорит, ваше сиятельств, есть жулик Рахманов и на всю Москву такой удалой специалист. Супротив меня, говорит, и в Петербурге не найдётся мастера. Я, говорит, мог бы сорок пять тыщ прикарманить, а только мне правда дороже денег. Как, говорит, я сказал в «Праге» генералу и полковнику, что моя чистая работа по всему Петербургу прогремит, так оно и вышло.
Юсупов и говорит ему на это:
— Честь и хвала тебе за твое искусство! Действительно, говорит, работа твоя тонкая. Это, говорит, ничего, что ты жулик, а только через тебя Москва супротив Петербурга побила лихорд. И за такую, говорит, твою отвагу каждый произнесёт тебе похвалу. И как, говорит, я сделал объявление, то слово мое свято. Получай, говорит, третью часть — пятнадцать тыщ и ещё, окромя того, пятьсот рублей награды за твоё хорошее искусство. И взыскания с тебя никакого не будет. Я, говорит, не какой-нибудь мерзавец, чтобы своё слово ломать, а как написал, в объявлении, так и делаю — по-честному.
И после того говорит:
— Ты пока что повеселись, а я прикажу в газетах описать про твоё великолепное удальство.
И приказал он, чтобы отпечатали в газетах происшествие это без всякой утайки и чтобы всё подробно было сказано.
И в газетах отпечатали всё как следует, и была там сказана Рахманову похвала за его ловкость.
А Рахманов на рысаках по ресторанам разъезжает. Одет шикарно: пенсне, перчатки лайковые... Идет в цилиндре, как какой-нибудь министр иностранных дел, и никому в голову не придет, что он — жулик высшего разряда.
Сидит себе в шикарном ресторане, кагортец попивает. А тут рядом тоже тузы кофий да шинпанское пьют и про жулика Рахманова разговаривают и ловкость его одобряют. А того не знают, что этот жулик тут же посиживает.
И как повеселился Рахманов, поехал в Москву, потому что срок подходил насчет того, чтобы с полковником и генералом повидаться.
А в Москве уже стало слышно про рахмановское дело, и потому стало известно, что газеты петербургские получили и прочитали, как Рахманов своей практикой отличился и взял приз на пятнадцать тыщ и ещё пятьсот рублей награды за своё искусство. И про этот военный спор, как генерал с полковником насчёт жуликов поспорил в «Праге», тоже прочитали.
Ну, хоть и прочитали, да немногие, и окромя того, сомнительность брали, думают — для красного словца пущено бумо, потому что газетам нельзя всегда доверять: иной раз как разбрешутся — только слушай. Конечно, ихнее такое дело, лишь бы побольше пятаков в карман положить, а правда или неправда — какая им печаль? Вот и не верилось.
А генерал и полковник уже в «Праге» сидят. Потребовали бутылку коньяку, пьют, икоркой закусывают да Рахманова поджидают. И тоже не знают, как подумать насчёт рахмановского дела: правда или неправда? Ну, все же полковника веселие берёт, а генерал — кислый такой.
А тут Рахманов появился. Как пробило двенадцать часов, он и прикатил на рысачке.
А полковник показывает ему газету:
— Вот, говорит, прочитайте, как Рахманов Москву поддержал и через это разбогател, а я двести пятьдесят рублей выиграл.
А Рахманов говорит:
— Мне нет никакой надобности читать, потому что этот жулик Рахманов я и есть. А что, говорит, я тогда развёл вам антимонию на параванском масле, будто я есть морозовский племянник, так это, говорит, для пущей важности. А то, говорит, скажи я вам, что я жулик Рахманов, так вы бы меня в шею вытолкали. Вот, говорит, я и взял напрокат в дяди Савву Морозова.
И стал он рассказывать про юсуповское дело:
— Я, говорит, на этом деле пятнадцать тыщ заработал, да ещё награды за своё хорошее искусство пятьсот рублей получил.
И приказывает половому позвать Тарарыкина. И как пришёл Тарарыкин, он и говорит:
— Тарарыкин, кричи «ура»! А Тарарыкин говорит:
— Я, говорит, еще, слава Богу, с ума не сошёл, чтобы горло зря драть.
А Рахманов смеется:
— Эх, ты, говорит, чёртушка немазанный. Да ты, говорит, нешто не знаешь, что Москва через меня лихорд побила?
У меня, говорит, пятнадцать тыщ в боковом кармане, да ещё пятьсот рублей на мелочные расходы. Садись, говорит, на кресло и поздравляй меня. И приказал половому подать дюжину шинпанского:
— По четыре, говорит, бутылки на рыло хватит. А мне, говорит, подай кагорту, а то шинпанское надоело: я, говорит, с князем Юсуповым ведра четыре вылакал.
Ну, конечно, нарочно пылит: дескать, хоть я и жулик, а с Юсуповым пьянствовал.
И как официант принес кагорту и шинпанского, Рахманов и развеселился:
— Подать, говорит, музыку! Хочу под музыку пить!
Понятно, в кармане тыщи — отчего не повальяжничать? Ну, кликнули музыку.
Заиграла музыка март, а Рахманов рюмку кагорта выпил.
И Тарарыкин тоже не зевает: дорвался до дармового шинпанского — стакан хлопает, другой наливает.
А генерал не пьёт, раздосадовался, что у Рахманова пятнадцать тыщ в кармане. И говорит полковнику:
— С вашей стороны довольно совестно канпанию с жуликом водить. А полковник говорит:
— Да я ещё и одного глотка шинпанского не выпил! — И говорит Тарарыкину: — А ты, говорит, Тарарыкин, подавай сюда пятьсот рублей. Тебе, подлецу, на сохранение дали, а ты их хочешь замошенничать. Так этого говорит, не будет, я их из души у тебя вырву!
А Тарарыкин уже три бутылки шинпанского выдул. В голове немного зашумело, и говорит он полковнику:
— Мне эти пятьсот рублей всё равно, что пятьсот копеек. Меня, говорит, вся Москва знает, тысячи доверяет. — И вынул из бокового кармана пятьсот рублей и швырнул на стол: — Получайте, — говорит.
Тут полковник и взъелся на него:
— Ах ты, говорит, поганый мухомор! Как ты смеешь бросать?
А Тарарыкин и говорит:
— У меня графы бывают, руку подают и мухомором не называют. Я, говорит, на вас обер-прокурору жалобу подам.
Полковник взял деньги и говорит генералу:
— Пойдёмте к генерал-губернатору жаловаться на жулика Рахманова и на Тарарыкина, а то они уж очень-то много позволяют себе. Пусть-ка, говорит, он возьмет их на расправу.
И пошли вдвоем.
А тогда генерал-губернатором был князь Долгоруков, и очень любил он, чтобы Москва была прославлена. И как он прочитал в газетах, что Рахманов одержал победу, обрадовался и приказал приставу привести к нему Рахманова.
А пристав не знает, где Рахманова искать. Все кабаки обшарил, все трактиры — нигде нету, а насчет «Праги» и не подумал.
А тут полковник приходит с генералом, жалуются на Тарарыкина и Рахманова.
А князь говорит:
— Чего же вы обижаетесь? Тут, говорит, у вас дело полюбовное было. Вы, говорит, поспорили, чья возьмет, Москва или Петербург? И Москва, говорит, над Петербургом стоит выше. А насчёт того, говорит, что Тарарыкин швырнул пятьсот рублей, так кто же вам велел со штатским человеком связываться? Он, говорит, дисциплину военную не знает. И я, говорит, не могу пустяки разные разбирать. У меня, говорит, сейчас сурьезные дела, а вы зря беспокоите меня. Это, говорит, довольно некрасиво и нахально с вашей стороны.
Вот генерал и полковник пошли с выговором.
Ну, полковник-то уже ничего: он выспорил двести пятьдесят рублей, чего ему унывать? А вот генералу не сладко. И обозлился он.
— Я, говорит, этого дела не оставлю. Посмотрим, как Москва бьет с носка. Я, говорит, докажу, что Петербург бьет по башке. — И поехал жаловаться к царю.
А генерал-губернатор позвал пристава и говорит:
— Вы вот всё по кабакам да по трактирам Рахманова ищете, а он в «Праге» с Тарарыкиным пьянствует.
Тут пристав и взялся за ум, поскорее побежал и вытащил Рахманова из «Праги». Приводит к генерал-губернатору и говорит:
— Он и взаправду с Тарарыкиным пьянствовал на радостях. А генерал-губернатор похвалил Рахманова:
— Сказал, говорит, князь Юсупов: «честь и хвала тебе», и я, говорит, то же скажу: честь и хвала тебе, что ты Москву поддержал.
И приказал генерал-губернатор в газетах напечатать, как Рахманов свое отличие показал и Москве сделал прославление. А Рахманова отпустил и приставу приказал не трогать его:
— Раз, говорит, князь Юсупов простил его, то и вины на нем нет никакой.
Рахманов и пошел. И раскутился же он! Да и как было не раскутиться: такая честь, такое возвышение! Чего ж ему не веселиться?! Зайдет в трактир:
— Пей, ребята! Рахманов за все платит!
Бывало, разнесёт весь буфет, всё переколотит, перековеркает, хозяину рыло исковыряет... Выкинет сотнягу:
— Получай да помни Рахманова!
А полиция и прикоснуться к нему боится. Пристав говорит:
— Мы не имеем права взять его, потому что ему дозволено от генерал-губернатора, так как он возвышение Москве сделал.
Ну, возвышение возвышением, а князю Долгорукову влетело здорово от царя. Сперва князю Юсупову, потом ему.
А тогда царь был Александр Третий. И прочитал он в газетах, как Юсупов восхвалял Рахманова, а тут ещё генерал приехал из Москвы и наговорил царю, нажаловался. И насчёт того сказал, будто князь похвалялся, что, дескать, Москва бьёт Петербург с носка. А всё ведь напрасно: князь совсем не это говорил. Он говорил: Москва бьёт с носка, а генерал взял да и ввернул сюда Петербург. Ну, конечно, для того, чтобы больше яду было, чтобы царя сильнее разжечь.
Царь и закипел. И сейчас зовет князя Юсупова.
— Это, говорит, на каком же таком основании ты расхвалил до небес Рахманова, пятнадцать тыщ ему отвалил и еще награды 500 рублей и прощение дал?
А Юсупов стал во фронт и отрапортовал, как у него дело с Рахмановым было.
— Действительно, говорит, я отдал Рахманову пятнадцать тыщ и взыску с него никакого не делал, потому что такое мое объявление было и я, говорит, наперекор своему слову не пошёл, так как совесть ещё не потерял. А пятьсот, говорит, рублей награда была ему от меня за его искусство. И в газетах, говорит, я приказал напечатать на удивление публики.
Тут царь и закричал:
— Мне таких главнокомандующих не требуется! — И дал ему отставку.
А после и до князя Долгорукова добрался и написал ему строгий выговор:
— Хотя и была, говорит, твоя похвальба, что Москва бьет Петербург с носка, только этому не бывать. А ежели, говорит, Москва выехала на Рахманове, так таких Рахмановых в Петербурге хоть пруд пруди. А вашего Рахманова приказываю засадить в арестантские роты на три с половиной года.
Понятно, не по нутру было восхваление Рахманова.
Тут, собственно, Рахманов одна видимость. Главное тут — зачем Петербург ущипнули?!
Вот он и похвалился, что в Петербурге Рахмановыми пруд городи. Ну, уж, конечно, где там «пруд»? От обиды и зависти так говорил.
Вот поэтому и одолела его злоба на князя Долгорукова.
Ну, князь тоже с норовом был, умел на дыбы встать.
— Я, говорит, готов и на каторгу пойти, а прощенного человека не стану судить. Такого, говорит, закона нету, чтобы прощенного человека в арестантские роты сажать. А ежели, говорит, через рахмановское дело возвышение Москвы над Петербургом произошло, так я тут не при чем. Я, говорит, не нанимал Рахманова обкрадывать князя Юсупова, а тут правда сама по себе наружу вышла.
Написал вот так и послал царю.
И как понюхал этого нашатырного спирту царь, и носом закрутил — не понравилось. И послал телеграмму, чтобы Долгорукову выходить в отставку. А князь говорит:
— Ну что же? Отставка и отставка — за правду и пострадать не позор. — И ушел в отставку.
А Рахманова царь не тронул — видно, совесть не дозволила.
Ну, Рахманов и жил себе, гулял напропалую. Бывало, зайдет в кабак. А тогда ещё кабачки были — на каждой улице десяток, а то и больше. Трактиры само собой, а это кабаки — распивочно и на вынос.
Вот и придёт. А люди с похмелья дрожат, дожидают, кто бы им стаканчик поднёс. Глянет он на эту публику похмельную:
— Что, говорит, так-растак, согнулись?
— Да с похмелюги, говорят, пропадаем, Рахманов... Тут он и крикнет хозяину:
— Ставь четверть! Подходи, ребята, пей, поправляйся! И сколько ни на есть народу, всех поил. Не разбирал, кого угощать, кого нет, у него все равны были. Приходи хоть сам чорт с рогами, а раз с похмелья — пей, поправляйся. И платил за всё чистоганом. Не было у него такой подлости, чтобы обмошенничать. Обработать кого нужно — будь спокоен, обработает, а мошенником, обманщиком не был.
И опять это — бедноты не трогал: пусть у тебя хоть четвертной в кармане, хоть больше — не тронет. Ну, а богатеньких поздравить — спуску не даёт. Только не водилось за ним этого, чтобы с револьвером или с ножом грабить. А единственно брал он искусством. За то и похвала ему, и прославление. А с наганом на человека напасть да ограбить — какое же тут искусство? Это — разбой, грабёж, и тут ума большого не требуется. Тут у человека ни стыда, не совести нет, силком отнимать. А ты вот возьми искусством, тогда и будет тебе честь и хвала. А ежели ты знаешь только одно, что «руки вверх», так ты есть подлец, негодяй и название тебе — бандит.
Москва. 10 февраля 1928 г.
---
Существует вариант этой легенды. К сожалению, своевременно он не был записан мной, потом, спустя некоторое время, я не мог восстановить в памяти ни своеобразного склада речи рассказчика, ни отдельных более или менее характерных выражений, поэтому привожу только содержание его.
В Москве, в бытность генерал-губернатором её князя Долгорукова, жил очень ловкий жулик, известный по кличке «Петька Кочегар». «Кочегаром» же он был прозван за смуглый цвет лица.
Деньги у него не переводились, одевался он франтом, посещал лучшие рестораны, знакомился с богатыми людьми и похищал у них бумажники и часы.
Однажды сидел он в трактире Тестова (в Охотном ряду), пил вино. За соседним столом сидело двое отставных генералов — петербургский и московский. Они тоже выпивали и вели разговор о том, какой город лучше: Петербург или Москва. И каждый генерал свой город хвалил, и ни один не хотел уступить другому. И заспорили они, наконец, о том, какой жулик искуснее ворует: петербургский или московский?
Петька Кочегар слышал их спор, поднимается, подходит к ним и просит разрешения принять участие в споре.
Получив разрешение, он поддерживает московского генерала и уверяет, что московский жулик сумеет украсть у генерал-губернатора николаевскую шинель с бобровым воротником ( николаевская шинель - широкая шинель-плащ с несколькими пелеринами и меховым воротником).
Генерал из Петербурга поднимает его на смех.
Петька предлагает пари на пятьсот рублей.
Петербургский генерал согласен. Московский генерал тоже согласен, но его смущает то обстоятельство, что в случае проигрыша Москвы петербургский генерал получит 1000 рублей, а в случае выигрыша её ему с Петькой придется получить только по двести пятьдесят рублей.
Петька устраняет это затруднение, отказавшись в пользу генерала от своей доли в выигрыше. Пари состоялось в присутствии нарочно вызванного в качестве свидетеля содержателя трактира Тестова, которому и были сданы на хранение спорные 1500 рублей. (О том, знал ли Тестов, что Петька Кочегар — жулик, легенда не говорит).
Спорщики условились встретиться через неделю в том же трактире и за тем же столом.
Спустя два дня после спора у генерал-губернатора был бал. Вечером съехались на бал генералы, графы, князья с женами и дочерями. В числе гостей был и Петька, назвавшийся графом Кочегаровым. Потолкавшись среди гостей, он вышел на улицу. Вскоре после его ухода было обнаружено, что с вешалки пропала генерал-губернаторская шинель с бобровым воротником.
Была поднята на ноги полиция. Но она не только не разыскала вора, даже и на след его не напала.
Наутро Петька явился к генерал-губернатору с украденной шинелью и рассказал, чего ради совершил он воровство.
Генерал-губернатор похвалил его за находчивость и ловкость, дал ему в награду триста рублей и подарил свою шинель, так как по правилам он не мог носить ту шинель, которая побывала на плечах жулика. (Что это были за правила, рассказчик не мог объяснить). Затем генерал-губернатор приказал подробно описать и напечатать в «Московском листке» всю эту историю — с чего она началась и чем кончилась. В условленное время генералы, прочитавшие это описание, собрались в трактире Тестова. Явился Петька в николаевской шинели. Позвали Тестова и потребовали от него спорные 1500 рублей. Петька взял из них свои пятьсот рублей, остальные взял московский генерал.
Царю Александру Третьему стало известно об этой истории. (Рассказчик не мог объяснить, сам ли царь из газеты узнал о ней или же кто-нибудь сообщил ему). И написал он выговор генерал-губернатору, чтобы тот больше такими делами не занимался, не восхвалял бы в газете жуликов.
В ответ на этот выговор генерал-губернатор написал царю, что правду, как и шило в мешке, не утаишь: рано ли, поздно ли, она всё же выйдет наружу. Царь разгневался и уволил генерал-губернатора от службы.
Петьку царь не тронул, потому что Петька был прощен генерал-губернатором, а по тогдашним законам нельзя было наказывать человека за ту вину, которая ему была прощена.
Все же Петька кончил жизнь свою плохо. После кражи шинели он возгордился, стал изменять своей любовнице. Ту взяла ревность и она отравила его, а сама пошла в полицию и заявила о своем преступлении. Суд присудил её к каторге, так как ему нет дела до того, из ревности или по другой причине убит человек.
Тот же рассказчик передаёт еще другую версию о смерти Петьки. Московские жулики завидовали его славе и решили пришить его. Один из них, затеяв с ним драку, пырнул его ножом в живот; от этой раны Петька и умер. Где тут правда, рассказчик не знает.
Он же рассказывает, что в связи с отставкой князя Долгорукова от должности генерал-губернатора в низах Москвы ходил слух, что отставка была вызвана получением им взятки в десять тысяч рублей от богатого еврея, железнодорожного подрядчика Лазаря Полякова за разрешение ему жительства в Москве, тогда как по закону о правах евреев, изданному Александром Третьим, тот подлежал высылке к месту своей прописки. Но рассказчик не верит этому слуху на том основании, что князь Долгоруков был очень богат, отличался щедрой благотворительностью и не стал бы марать руки из-за десяти тысяч рублей.
Возможно, что взятка была дана Поляковым кому-нибудь из начальствующих лиц Москвы, а когда это обстоятельство обнаружилось, вина была свалена на князя Долгорукова.
Другой рассказик, Василий Петрович Мазин, человек уже старый, столяр из Рязанской губернии, которому я передал легенду Аксёныча и вариант её, находит, что в обоих случаях «история о жулике» передана мне неправильно. К сожалению, многое из этой истории он позабыл, но хорошо помнит, что спор произошёл не между двумя генералами, а между двумя жуликами — петербургским и московским. Московский жулик взялся украсть енотовую шубу у самого генерал-губернатора князя Долгорукова, а петербургский жулик — ризу у архиерея, когда тот будет совершать богослужение. Московского жулика звали Максимом, имя петербургского жулика рассказчик не помнит.
Максим действительно украл у генерал-губернатора, а петербургский жулик попался в тот момент, когда, проникнув в алтарь, приготовился совершить кражу. На допросе он во всём сознался и по его указанию был арестован Максим. Воров судили и приговорили к ссылке в Сибирь.
Что же касается причины отставки князя Долгорукова, то, действительно, слух о получении им от Полякова десятитысячной взятки ходил в народе, но насколько он был достоверен, рассказчик не знает.