рассказ дворника Сергея Ефимовича Мосолова записан Евгением Захаровичем Барановым в 1923 году в харчевне «Низок».
![Дворник.]( "Дворник.")
Познакомился я с Сергеем Ефимовичем Мосоловым в 1923 году в Москве. В то время я продавал на улице книги, он нередко приносил на продажу старые иллюстрированные журналы и романы (бесплатное приложение к журналу «Родина»). Было ему лет шестьдесят с лишком, лицо у него было очень некрасивое, особенно длинный, тонкий и крючковатый нос. Это лицо да ещё довольно толстая железная палка, его постоянная спутница, на одном конце изогнутая наподобие кочерги, послужили поводом для других торговцев, моих соседей, дать ему кличку «дьявола с железной палкой».
Мы скоро сошлись с ним, потому что я платил ему за журналы и романы дороже остальных торговцев, делился с ним табаком, который тогда нелегко было достать.
По вечерам мы встречались в харчевне «Низок» за чаем. Он оказался человеком разговорчивым и веселого нрава, особенно когда ему удавалось «хватить» самогону.
По его рассказам, отец его был штукатур из Владимирской губернии, сам он родился в Москве, в ней же прожил всю жизнь, никуда не выезжая. Отец был пьяница и от пьянства умер, когда ему было девять лет. Мать, торговавшая на рынке печёнкой и требухой и тоже любившая выпить, отдала его в учение к сапожнику, от которого он сбежал. Потом он был в учении у столяра и слесаря, но ни у кого ничему не выучился — убегал от хозяев, скитался по улице, занимался попрошайничеством и мелким воровством. Восемнадцати лет он в первый раз попал в тюрьму за кражу. Тюрьма совсем развратила его. По выходе из неё он занялся торговлей, продавал на улице яблоки. Остепенился он двадцати трёх лет и с тех пор до старости жил в дворниках.
За чаем он просиживал часа по два и всегда находил о чём поговорить. Рассказчик он был хороший; от него я записал легенду о Гавриле Гавриловиче Солодовникове, московском купце-миллионере.
Ну, варил солод, продавал, деньги прикапливал, а как накопил — пришёл в Москву, и пришёл мужиком, в лаптишках.
Вот он понюхал, чем в Москве пахнет, осмотрелся. Видит — работать можно. Торговлишку какую-то открыл. Дальше — больше, стал деньги на проценты отдавать. И, сказывают, давал так: даст рупь, а возьмет три, а иной раз и все пять. Словом, обдирал человека донага.
Тут вот ему и пофортило, тут и повезло, поплыли денежки в карман. Понастроил домов, а всего больше за долги брал. На Лубянке свой пассаж выстроил, в наём отдавал, — вот денежки и поплыли к нему. Сначала в тысячах считался, а потом до мильёнов дошел. Вот и вошел в силу, тут ему почет и уважение: Гаврила Гаврилович господин Солодовников, купец первой гильдии. Вот так рассказывали, а как оно было в настоящем деле, не знаю. Может, по первому разу пришил (на воровском жаргоне "пришить" - убить) кого-нибудь богатенького и начал свою коммерцию...
А жил скупо, и даже вполне можно так сказать, что жизнь его была свиная. Ходил неважно, одежда старенькая, обтрепанная. Нищие и не просили у него, знали: что у камня попросить, что у Солодовникова, всё едино. А жрал все больше вчерашнюю гречневую кашу. Раньше насчет пищи в Москве была благодать: на пятак щей, на три копейки хлеба, на три каши — так на целый день. А ежели возьмешь вчерашней каши, так тебе на три копейки дадут столько, что и не осилишь. Вот Солодовников и ходил по трактирам есть эту кашу. В ином трактире столько останется, что и девать некуда. А посуду опростать надо. Вот повар велит выбросить её на помойку, а буфетчик говорит:
— Не надо, придет Солодовников, всю полопает.
А Солодовникову сколько ни дай, всё под метелку уберёт и ложку оближет. И завсегда он больше трёх копеек не платил. Да уж и знали по всем трактирам, какая его плата. И больше ради потехи берегли для него кашу. Наложат миску гора-горой и подают:
— Смотрите, говорят, как Солодовников трескает кашу. Ну, народ, который в трактире, и смотрит. А ему что?
Смотри — не смотри, а он себе чавкает, как свинья. Нажрался и пошел. И всё пешком ходил, хоть десять верст, хоть дождь, а он идет себе пешком. Раз только по какому-то случаю взял извозчика, гривенник заплатил, так разговору было по всей Москве.
— Солодовников на извозчике ехал, — говорят. А другие не верят:
— Этого, говорят, быть не может! Он, говорят, скорее с Ивана Великого торчмя головой вниз бросится, чем извозчику заплатит.
Вот какой он был раб Божий, обшитый кожей. Ну, словом, человек кремневого состава. И приди ты к нему, попроси выручить из нужды, и если у тебя нету дома под залог, одной копейки не даст. Ползай перед ним на коленях — и не посмотрит. А то сам вызовется помочь. Ну, не всякому, а кто по сердцу придется.
Примерно, начнёт какой-нибудь человек торговлишку, деньжата последние ухлопает, а товаришку мало. Вот он и бьется, за каждую копейку трясётся. А тут сам господин Солодовников к нему жалует:
— Возьми, говорит, у меня триста целковых под вексель, без процентов. Расторгуешься отдашь.
Тот и рад. Возьмёт, вексель даст на год. И прикупит товару. «Ну, думает, теперь дело веселее пойдет».
Только глядит — идёт к нему Солодовников. Придёт и начнет учить, как надо торговать, какой товар ходовой, какой нет. И как заведёт свой органчик, так и не скоро кончит. И всё разъяснит, всё растолкует. И пойдет домой, а на другой день опять идет. И опять примется разъяснять: ду-ду-ду-у... Как дятел сухое дерево долбит, так и он словами. И дня не пропустит, чтобы не прийти. Это ничего, что дождь ливмя льет или мороз такой, что воробей замерзает. Ему это нипочем, а ему требуется указание сделать этому купчишке. Молния сверкает, гром, как из орудии, гремит — тра-да-ах!.. А Гаврила Гаврилыч идет по этому важному делу.
И вот он доведёт этого лыком шитого коммерсанта до тоски.
— А дай, думает, хвачу шкалик-другой. — И выпьет. Ну, хмель, действительно, ударит в голову, а только тоска ещё пуще хватает. Вот он и давай на Бога жаловаться:
— Я, говорит, никого не убил, никого не ограбил и не обмошенничал, — за что же ты меня обижаешь, зачем ты на меня Солодовникова напустил? Или, говорит, может, такая моя планида, что в проклятый час меня мать родила?!
Ну, и закурит, закрутит дня на три, на четыре.
— Всё равно, говорит, не пей — толку не будет, пей — то же самое. Так уж лучше, говорит, я выпью, горе размыкаю.
Ну, а как проспится, и думает, как ему от Солодовникова избавиться и по векселю не платить. И поскорее своим же купчишкам сбудет товаришко за полцены, а сам сидит в пустой лавке, ждёт Солодовникова.
Вот приходит Солодовников, глянет, видит — пустые полки.
— А где же товар? — спрашивает.
— Да что, Гаврила Гаврилыч, — говорит купец, — не повезло мне. Видно, не в добрый час я начал торговать. Тоска, говорит, меня одолела, я и пропил товар. Теперь, говорит, хоть повесьте меня, а платить по векселям мне нечем.
Вот Солодовников и говорит:
— Запирай лавку, пойдём в трактир, обсудим.
Ну, запрет, идут... Приходят. Солодовников и говорит:
— Требуй на три копейки вчерашней каши.
— Помилуйте, — говорит, купец — да я лучше обед потребую, на обед ещё есть у меня.
— Делай, что тебе велят, — говорит Солодовников.
Ну, потребует купец каши. Принесут целую миску. Солодовников и накинется на неё, словно бы три дня голодал. Всю, как есть, пожрёт, достанет из кармана вексель и подает купцу:
— На, говорит, получай. Да когда, говорит, придётся у кого занимать, вспомни, как Солодовникова кашей кормил.
Подымется и пойдет, и после на того купца и не глянет, словно бы и не знает его.
Вот он какой был! Иному должнику копейки не простит, крест с него снимет, а тут за вчерашнюю кашу вексель на три сотни херит. Такой уж, видно, нрав был у него.
Мильонов сколько у него было? Раньше богаче его ни одного человека в Москве не нашлось бы, а вот возьми его — при таком богатстве ходил апельсины воровать.
Торгуют на улице лотошники яблоками, апельсинами, вот у них он и воровал. Около его пассажа на Лубянке они всегда стояли. Публика тут почище, побогаче — вот они тут и устраивались со своими лотками. А он каждый вечер ходил на воровство. Яблоки ему не надо, а вот апельсины подай.
Ну, они стоят, поджидают покупателя.
Вот он подкрадется, цап апельсин, да скорее в пассаж, там и слопает. А лотошники уже знают его повадку. Чорт, мол, с тобой, жри! А то ведь, ежели они заскандалят с Солодовниковым, так тот позовет городового и прикажет всех их прогнать. Ну, они и молчали. Только ежели который издали заметит его, то подаст сигнал товарищам:
— Смотри, ребята, в оба — Солодовников идет!
Вот тут ему никак нельзя украсть, потому что они следят за ним. И станет он скучный такой:
— Нынче, говорит, мне не пришлось попробовать апельсинчика.
А что такое этот апельсинчик самый? Десять копеек цена ему была, а какой похуже, так и за восемь можно было взять. Ну, и взял бы, купил по-честному, не велик расход, разору от этого не было бы. Так вот нет! Ему украсть беспременно надо! Ворованный вкуснее...
А ещё вот... Уж и не знаю, правда ли это? Да ведь, если народ говорит, так что-то было... Это будто вечером приходили к нему два человека: один на гармоньи играл, а другой — матершинник, ну, который матом ругается.
И будто каждому человеку за час рупь от него шёл. А ихняя «работа» такая была: станет Солодовников на колени перед образами и давай молиться, а они — один на гармонии играет и поёт, а другой матерно ругается. А ругается по-настоящему. Приказ такой от Солодовникова был, чтобы ругаться забористее. Ну, они и стараются: один на гармоньке наяривает, другой материт. А сам Солодовников поклоны бьет.
А это для соблазна надо было: дескать, вот вы безобразничаете в моем доме и вас следовало бы по шее выгнать, а я терплю, молюсь, и грех не на мне, а на вас, мне же через мое терпение сколько-нибудь греха скостится. Вот, видишь, на что бил человек: через чужой грех себе спасенье хотел получить! И вот, как час окончится, этих «соблазнителей» из дому вон, а Гаврила Гаврилыч почитай что святым в постельку ложился. Хе-хе-хе!.. Вроде бы какого отшельника, который в пещере 20 лет спасался. Ну, конечно, капитал дозволял, чего же смотреть? При капитале всё можно.
Ну и жил он, над копейкой дрожал, а как помер, наследнички живо распределили его денежки — нашли им место. Пошли эти пиры, театры. Циркачке букет цветов, а кругом сотельными бумажками обернут. Или возьмет бумажку в 15 рублей, зажжёт на свечке и папиросу закурит: «У нас, мол, хватит капиталу!» Только ненадолго хватило, скоро дымом в трубу пролетел этот капиталец. И эти наследнички самые обтрепаями стали. То шинпанское не по вкусу, а то, как сиволдаю стаканчик попадётся, так аж весь задрожит. Хватит, да корочкой ржаной и закусит. А раньше-то от котлетов нос воротил.
Солодовников Гаврила Гаврилович — богатый купец-миллионер, своими скупостью и причудами был известен всей Москве. Умер в конце семидесятых или начале восьмидесятых годов прошлого столетия, оставив огромное состояние. Дома он завещал в пользу города Москвы; наследники судебным порядком оспаривали правильность завещания; это судебное дело тянулось до Февральской революции и осталось неоконченным.
Познакомился я с Сергеем Ефимовичем Мосоловым в 1923 году в Москве. В то время я продавал на улице книги, он нередко приносил на продажу старые иллюстрированные журналы и романы (бесплатное приложение к журналу «Родина»). Было ему лет шестьдесят с лишком, лицо у него было очень некрасивое, особенно длинный, тонкий и крючковатый нос. Это лицо да ещё довольно толстая железная палка, его постоянная спутница, на одном конце изогнутая наподобие кочерги, послужили поводом для других торговцев, моих соседей, дать ему кличку «дьявола с железной палкой».
Мы скоро сошлись с ним, потому что я платил ему за журналы и романы дороже остальных торговцев, делился с ним табаком, который тогда нелегко было достать.
По вечерам мы встречались в харчевне «Низок» за чаем. Он оказался человеком разговорчивым и веселого нрава, особенно когда ему удавалось «хватить» самогону.
По его рассказам, отец его был штукатур из Владимирской губернии, сам он родился в Москве, в ней же прожил всю жизнь, никуда не выезжая. Отец был пьяница и от пьянства умер, когда ему было девять лет. Мать, торговавшая на рынке печёнкой и требухой и тоже любившая выпить, отдала его в учение к сапожнику, от которого он сбежал. Потом он был в учении у столяра и слесаря, но ни у кого ничему не выучился — убегал от хозяев, скитался по улице, занимался попрошайничеством и мелким воровством. Восемнадцати лет он в первый раз попал в тюрьму за кражу. Тюрьма совсем развратила его. По выходе из неё он занялся торговлей, продавал на улице яблоки. Остепенился он двадцати трёх лет и с тех пор до старости жил в дворниках.
За чаем он просиживал часа по два и всегда находил о чём поговорить. Рассказчик он был хороший; от него я записал легенду о Гавриле Гавриловиче Солодовникове, московском купце-миллионере.
---
C чего взялось богатство Солодовникова, точно не знаю, а слыхал, будто он по-первоначалу солодом занимался — солод где-то под Костромой варил. И будто от этого солода и фамилия ему пошла, Солодовников. А сам был мужик деревенский.Ну, варил солод, продавал, деньги прикапливал, а как накопил — пришёл в Москву, и пришёл мужиком, в лаптишках.
Вот он понюхал, чем в Москве пахнет, осмотрелся. Видит — работать можно. Торговлишку какую-то открыл. Дальше — больше, стал деньги на проценты отдавать. И, сказывают, давал так: даст рупь, а возьмет три, а иной раз и все пять. Словом, обдирал человека донага.
Тут вот ему и пофортило, тут и повезло, поплыли денежки в карман. Понастроил домов, а всего больше за долги брал. На Лубянке свой пассаж выстроил, в наём отдавал, — вот денежки и поплыли к нему. Сначала в тысячах считался, а потом до мильёнов дошел. Вот и вошел в силу, тут ему почет и уважение: Гаврила Гаврилович господин Солодовников, купец первой гильдии. Вот так рассказывали, а как оно было в настоящем деле, не знаю. Может, по первому разу пришил (на воровском жаргоне "пришить" - убить) кого-нибудь богатенького и начал свою коммерцию...
А жил скупо, и даже вполне можно так сказать, что жизнь его была свиная. Ходил неважно, одежда старенькая, обтрепанная. Нищие и не просили у него, знали: что у камня попросить, что у Солодовникова, всё едино. А жрал все больше вчерашнюю гречневую кашу. Раньше насчет пищи в Москве была благодать: на пятак щей, на три копейки хлеба, на три каши — так на целый день. А ежели возьмешь вчерашней каши, так тебе на три копейки дадут столько, что и не осилишь. Вот Солодовников и ходил по трактирам есть эту кашу. В ином трактире столько останется, что и девать некуда. А посуду опростать надо. Вот повар велит выбросить её на помойку, а буфетчик говорит:
— Не надо, придет Солодовников, всю полопает.
А Солодовникову сколько ни дай, всё под метелку уберёт и ложку оближет. И завсегда он больше трёх копеек не платил. Да уж и знали по всем трактирам, какая его плата. И больше ради потехи берегли для него кашу. Наложат миску гора-горой и подают:
— Смотрите, говорят, как Солодовников трескает кашу. Ну, народ, который в трактире, и смотрит. А ему что?
Смотри — не смотри, а он себе чавкает, как свинья. Нажрался и пошел. И всё пешком ходил, хоть десять верст, хоть дождь, а он идет себе пешком. Раз только по какому-то случаю взял извозчика, гривенник заплатил, так разговору было по всей Москве.
— Солодовников на извозчике ехал, — говорят. А другие не верят:
— Этого, говорят, быть не может! Он, говорят, скорее с Ивана Великого торчмя головой вниз бросится, чем извозчику заплатит.
Вот какой он был раб Божий, обшитый кожей. Ну, словом, человек кремневого состава. И приди ты к нему, попроси выручить из нужды, и если у тебя нету дома под залог, одной копейки не даст. Ползай перед ним на коленях — и не посмотрит. А то сам вызовется помочь. Ну, не всякому, а кто по сердцу придется.
Примерно, начнёт какой-нибудь человек торговлишку, деньжата последние ухлопает, а товаришку мало. Вот он и бьется, за каждую копейку трясётся. А тут сам господин Солодовников к нему жалует:
— Возьми, говорит, у меня триста целковых под вексель, без процентов. Расторгуешься отдашь.
Тот и рад. Возьмёт, вексель даст на год. И прикупит товару. «Ну, думает, теперь дело веселее пойдет».
Только глядит — идёт к нему Солодовников. Придёт и начнет учить, как надо торговать, какой товар ходовой, какой нет. И как заведёт свой органчик, так и не скоро кончит. И всё разъяснит, всё растолкует. И пойдет домой, а на другой день опять идет. И опять примется разъяснять: ду-ду-ду-у... Как дятел сухое дерево долбит, так и он словами. И дня не пропустит, чтобы не прийти. Это ничего, что дождь ливмя льет или мороз такой, что воробей замерзает. Ему это нипочем, а ему требуется указание сделать этому купчишке. Молния сверкает, гром, как из орудии, гремит — тра-да-ах!.. А Гаврила Гаврилыч идет по этому важному делу.
И вот он доведёт этого лыком шитого коммерсанта до тоски.
— А дай, думает, хвачу шкалик-другой. — И выпьет. Ну, хмель, действительно, ударит в голову, а только тоска ещё пуще хватает. Вот он и давай на Бога жаловаться:
— Я, говорит, никого не убил, никого не ограбил и не обмошенничал, — за что же ты меня обижаешь, зачем ты на меня Солодовникова напустил? Или, говорит, может, такая моя планида, что в проклятый час меня мать родила?!
Ну, и закурит, закрутит дня на три, на четыре.
— Всё равно, говорит, не пей — толку не будет, пей — то же самое. Так уж лучше, говорит, я выпью, горе размыкаю.
Ну, а как проспится, и думает, как ему от Солодовникова избавиться и по векселю не платить. И поскорее своим же купчишкам сбудет товаришко за полцены, а сам сидит в пустой лавке, ждёт Солодовникова.
Вот приходит Солодовников, глянет, видит — пустые полки.
— А где же товар? — спрашивает.
— Да что, Гаврила Гаврилыч, — говорит купец, — не повезло мне. Видно, не в добрый час я начал торговать. Тоска, говорит, меня одолела, я и пропил товар. Теперь, говорит, хоть повесьте меня, а платить по векселям мне нечем.
Вот Солодовников и говорит:
— Запирай лавку, пойдём в трактир, обсудим.
Ну, запрет, идут... Приходят. Солодовников и говорит:
— Требуй на три копейки вчерашней каши.
— Помилуйте, — говорит, купец — да я лучше обед потребую, на обед ещё есть у меня.
— Делай, что тебе велят, — говорит Солодовников.
Ну, потребует купец каши. Принесут целую миску. Солодовников и накинется на неё, словно бы три дня голодал. Всю, как есть, пожрёт, достанет из кармана вексель и подает купцу:
— На, говорит, получай. Да когда, говорит, придётся у кого занимать, вспомни, как Солодовникова кашей кормил.
Подымется и пойдет, и после на того купца и не глянет, словно бы и не знает его.
Вот он какой был! Иному должнику копейки не простит, крест с него снимет, а тут за вчерашнюю кашу вексель на три сотни херит. Такой уж, видно, нрав был у него.
Мильонов сколько у него было? Раньше богаче его ни одного человека в Москве не нашлось бы, а вот возьми его — при таком богатстве ходил апельсины воровать.
Торгуют на улице лотошники яблоками, апельсинами, вот у них он и воровал. Около его пассажа на Лубянке они всегда стояли. Публика тут почище, побогаче — вот они тут и устраивались со своими лотками. А он каждый вечер ходил на воровство. Яблоки ему не надо, а вот апельсины подай.
Ну, они стоят, поджидают покупателя.
Вот он подкрадется, цап апельсин, да скорее в пассаж, там и слопает. А лотошники уже знают его повадку. Чорт, мол, с тобой, жри! А то ведь, ежели они заскандалят с Солодовниковым, так тот позовет городового и прикажет всех их прогнать. Ну, они и молчали. Только ежели который издали заметит его, то подаст сигнал товарищам:
— Смотри, ребята, в оба — Солодовников идет!
Вот тут ему никак нельзя украсть, потому что они следят за ним. И станет он скучный такой:
— Нынче, говорит, мне не пришлось попробовать апельсинчика.
А что такое этот апельсинчик самый? Десять копеек цена ему была, а какой похуже, так и за восемь можно было взять. Ну, и взял бы, купил по-честному, не велик расход, разору от этого не было бы. Так вот нет! Ему украсть беспременно надо! Ворованный вкуснее...
А ещё вот... Уж и не знаю, правда ли это? Да ведь, если народ говорит, так что-то было... Это будто вечером приходили к нему два человека: один на гармоньи играл, а другой — матершинник, ну, который матом ругается.
И будто каждому человеку за час рупь от него шёл. А ихняя «работа» такая была: станет Солодовников на колени перед образами и давай молиться, а они — один на гармонии играет и поёт, а другой матерно ругается. А ругается по-настоящему. Приказ такой от Солодовникова был, чтобы ругаться забористее. Ну, они и стараются: один на гармоньке наяривает, другой материт. А сам Солодовников поклоны бьет.
А это для соблазна надо было: дескать, вот вы безобразничаете в моем доме и вас следовало бы по шее выгнать, а я терплю, молюсь, и грех не на мне, а на вас, мне же через мое терпение сколько-нибудь греха скостится. Вот, видишь, на что бил человек: через чужой грех себе спасенье хотел получить! И вот, как час окончится, этих «соблазнителей» из дому вон, а Гаврила Гаврилыч почитай что святым в постельку ложился. Хе-хе-хе!.. Вроде бы какого отшельника, который в пещере 20 лет спасался. Ну, конечно, капитал дозволял, чего же смотреть? При капитале всё можно.
Ну и жил он, над копейкой дрожал, а как помер, наследнички живо распределили его денежки — нашли им место. Пошли эти пиры, театры. Циркачке букет цветов, а кругом сотельными бумажками обернут. Или возьмет бумажку в 15 рублей, зажжёт на свечке и папиросу закурит: «У нас, мол, хватит капиталу!» Только ненадолго хватило, скоро дымом в трубу пролетел этот капиталец. И эти наследнички самые обтрепаями стали. То шинпанское не по вкусу, а то, как сиволдаю стаканчик попадётся, так аж весь задрожит. Хватит, да корочкой ржаной и закусит. А раньше-то от котлетов нос воротил.
---
Солодовников Гаврила Гаврилович — богатый купец-миллионер, своими скупостью и причудами был известен всей Москве. Умер в конце семидесятых или начале восьмидесятых годов прошлого столетия, оставив огромное состояние. Дома он завещал в пользу города Москвы; наследники судебным порядком оспаривали правильность завещания; это судебное дело тянулось до Февральской революции и осталось неоконченным.